Фразу Вовка так и не закончил. Сгорбился, стих.

Сыпалась с берез синяя капель. На перерытой воронками поляне ноздрился, истекал чумазый снег. Воскрешенное апрельской благодатью, распалялось в склочных сварах воронье.

На сплющенную башню танка, наполовину ушедшего в землю, вскарабкался мосластый Колька. Деловито прокашлявшись, вытянул вперед квадратную, в цыпках ладонь.

— Внимание! Внимание! На вас идет Германия! — «Немцы» из его команды дружно забарабанили длинными жердями по броне танка.

Мальчишки, составлявшие команду «наших», стали поспешно напяливать на зимние шапки каски, подтягивать подпояски, поправлять опорки.

Колька предупреждающе покосился на Мишку — предводителя «наших», облизнул губы, скомандовал:

— Ахтунг! Ахтунг!

Вцепилась в полу Мишкиного полушубка крохотная мокроносая Шурка.

— Отвяжись! Прибьют, дура! — прикрикнул на нее Мишка.

Четверо самых сильных мальчишек из команды «наших» подняли носилки с Вовкой.

Господи, как же Вовка был счастлив в те минуты! Ведь он бежал. Сам, сам бежал по хрупкому, талому снегу, по разрыхленной весной земле. Бежал сразу восемью ногами. Живыми чуткими ногами четырех деревенских мальчишек, что подхватывали его носилки. Захлебываясь, задыхаясь, спешил вобрать в себя всю их упругость и силу. Хоть на миг слиться с великим даром движения, ниспосланного мчавшим его ребятишкам просто так, как данность, цену которой им никогда не суждено понять… В те блаженные минуты игры Вовка был с ними абсолютно на равных. На равных с первыми в его жизни здоровыми мальчишками. Даже немного выше их. Потому что был возведен временем и игрой в почетный ранг раненого бойца…

Колька снова вытянул вперед руку. «Немцы» перестали колотить по броне танка, принялись натягивать противогазы на головы.

— Айн, цвай, драй, фир… — медленно начал отсчитывать Колька.

— Атанда! — поперек правилам завизжала Шурка, рванулась наутек, замелькала рахитичными ножонками.

— Форверц! — завопил Колька.

Первыми побежали за Шуркой ребята с носилками, на которых Вовка крепко прижимал к гипсовой кроватке заветный мешочек с японской мозаикой и старый теткин будильник. Дав «нашим» отбежать от танка шагов на десять, Колька скомандовал:

— Файер!

Полетели вслед отступившим, ударили по спинам комья слежавшейся глины, острые ледышки.

Чавкала, разбрызгивалась черная жижа. Неслись навстречу, валили в хлябь, цепляли за ноги обгорелые вывороченные пни, заледеневшие кочки, скользкие рытвины.

Настигала, беспощадно секла грязная шрапнель. Скользила, падала, пахала острое крошево незадачливая Шурка. Вскакивала, спотыкалась, снова летела в топкую слизь. Ее нечаянно сбивали, подхватывали за руки, за хлястик, волокли по вязкой луговине.

Перебежав через поляну, «наши» с разгона посыпались в липкое месиво, на дно окопа. Носилки с Вовкой оттащили в сторону, спрятали за широким кустом бузины… И скорее в укрытие!.. Не отряхнувшись, судорожно нашаривали наскоро заготовленные «боеприпасы».

Развернувшись в широкую цепь, от темной глыбы танка уже шли в атаку надменные «немцы».

Надвигались, сковывали страхом запотевшие лягушачьи глазницы безносых противогазов.

Зловеще потрескивала подожженная пакля на концах жердей — «огнеметов».

«Немцы» шли не спеша, запаливая на своем пути «города». (Заранее заготовленные кучи хвороста, присыпанные мокрой соломой.) «Города» медленно занимались, заволакивали поляну едким, прогорклым дымом. Ветер подхватывал темные клочья, гнал на окоп.

«Наши» бестолково, вразброд швыряли в наступавших останки трухлявых пней, тощие снежки со дна окопа, рассыпающиеся на лету куски влажной земли.

По команде Кольки «немцы» взвыли, распластав руки пикирующими «юнкерсами», понеслись на окоп.

Шагов за пятнадцать до цели раскрутили, швырнули полыхающие жерди. Почти каждая из огненных змей, пролетев над головами «наших», уткнулась в землю далеко за окопом.

«Немцы» с ходу обрушились на головы врагов. Сцепившись, покатились по дну траншеи, сбиваясь в грязный рычащий клубок.

— Гибель! — внезапно прохрипел Колька. И сразу все замерли, распластались там, где застала их команда, зажмурили глаза.

Вовка, дождавшись наконец своей звездной минуты, впялившись в теткин будильник, во все горло отсчитывал секунды.

— …восемь, девять, десять…

Первым, скинув противогаз и оттого превратившись в «нашего», взлетел на бруствер окопа Колька, радостно заорал.

— За Родину! Вперед! Уррра!!

Отшвыривая каски и противогазы, вынеслись за ним вслед остальные.

— Ур-р-р-ррр-а-а-ааа!!!

Рванулись, раздирая глотки, к танку, скидывая на ходу душегрейки, рукавицы, шапки.

Безнадежно пыталась вскарабкаться по отвесной стенке окопа мокроносая Шурка. Ломала ногти, подвывала от обиды, цеплялась за каменистую, предательскую землю, силясь подтянуть хлипкое тельце до недоступного бруствера, и… снова и снова скатывалась на скользкое дно…

А ватага штурмовала танк!..

Полоснул, высветлил поляну, пробившись через лохматые овчины туч, широкий луч солнца.

Где-то за деревьями заголосила зловредная Колькина бабка.

— Анчутка! Ирод треклятый! Куды спички подевал?! Иро-о-од!!! Последние ведь спички! Последние! Иде ты?! Анчутка!!!

Но внук ее не слышал… Плясали на башне танка счастливые победители.

Со стороны деревни, жмурясь от солнца, выползла на луговину Верок. Прислушалась. Подобралась на четвереньках к краю окопа, заглянула, увидела исходящую слезами Шурку.

Трудно ворочая непослушным языком, замычала.

— Ну-ыы!.. Ны-ыу!.. Смли-и-ы!..

Шурка разом притихла, стерла, размазала соленые слезы.

Верок прилегла на край окопа, протянула девчонке руку. Всхрапывая, вытащила Шурку наверх.

Обтерла лицо краем старого платка, достала из кармана телогрейки выпиленного деревянного Емелю.

Улыбнулась Шурке, что-то прошамкала по-своему, дернула нитку.

Емеля засучил ногами, дрыгнул громадным пальцем, плохо прорисованным чернильным карандашом. Завозил по балалайке, изукрашенной мелкими цветками.

Шурка улыбнулась, потянула к Емеле руку…

Орали, надрывались вороны на березах. Словно вторя им, голосила невидимая за деревьями Колькина бабка.

— Анчутка!.. Спички иде?

— А вот вас, тетя Кать, здесь совершенно узнать невозможно, — утверждала Ленка, перебирая фотографии обитателей далекой тридцать второй палаты. — А эта девочка кем стала?

— Не знаю… — отозвалась Катька, склонив голову набок.

— У папы челка, как у пони! — восхищалась Ленка… — А вы, дядя Сережа, ну ни чуточки не изменились! — объявила девчонка, перехватив взгляд Сергея. — Только два новых зуба выросли! А те молочными были, да?

— Молочными, — подтвердил Сергей, беря фотографию из рук Ленки. — Господи! И здесь с револьвером! Это какой же год, Кать?

— Сороковой, — встрепенулась Катька.

— Почему у меня все лежачие фотографии обязательно с оружием?.. То с ружьем, то с шашкой, то с пулеметом ручным… А здесь с пистолетом… Хорошо, хоть улыбаюсь, а то везде мрачный, как вахтер наш, когда с перепоя…

…— Папа спрашивает: почему ты вся в снегу? — возвратил Сергея в вагон голос Ленки. — Я объясняю, что делала автопортрет.

— Как это автопортрет? — не поняла Катька.

— Очень просто. Надо только дождаться, чтобы обязательно свежий снег выпал. Когда несильный мороз, он прямо как пушок, — увлеченно объясняла Ленка. — Потом подойти к совершенно нетронутому месту. Лучше всего на газоне. Раскинуть руки во всю ширь и осторожно лечь на снег, так, чтобы до ушей зарыться. Чуть-чуть полежать и так же потихоньку подняться. Тогда наверняка получится роскошный автопортрет!.. Неужели вы, когда младше были, про это не знали?

— Да нет вроде, — смутилась Катька.

— А какие вы игры помните?

Громыхнула, отворилась огромная белая дверь с рубчатым стеклом.