Все вместе встали из-за стола, дружно пошли, и тогда Мармусия окликнула Сиза, строго напомнила ему, чтобы он вернулся, закутал горло. Лето летом, но с его простудами… А потом — пусть будут осторожны, ведь кто-то ходит, кружит у их двора и почему-то украдкой, словно злодей…

Она провела брата в настороженно-тихую ночь и долго ещё стояла в дверях, тревожна и сумрачна, прислушивалась до перестуку шагов на лестницах, к шевелению в кустах. Сейчас, когда её никто не видел, она уже ни от кого не таилась — слушала и прикладывала к глазам влажный, надушенный платочек. Не верьте, что у неё холодное и неприступное сердце. После любимого Чуй-Голована, который разбился на её глазах, нет и не было у неё дороже человека, чем брат Сиз. Она готова была сидеть над ним всю ночь, то есть, простите, весь день, сидеть с вязанием в руках, стеречь сон и покой милого брата, лишь бы только не сползло с него теплое одеяло, не сдвинулась подушечка, не заскрипела ставня. Она бросалась на каждый малейший шорох или звук, даже если пролетела над кроватью муха. А её холодность, её благородная неприступность и горделивость… Ну что ж, видно, такие уж там обычаи, в тех юхландских колледжах…

Мармусия с тревогой провела своего брата к озеру, глянула на кусты ежевики, где она было заметила недобрые затаившиеся тени. Словно чувствовала она всем сердцем, что бедного Сиза ждёт этой ночью не одно приключение.