С колокольни Санта-Мария Маджиоре ударили к вечерне. Снова перед глазами Джорджио пронеслась картина похорон: гроб, люди в монашеских одеждах и эти жалкие, сгорбленные, старательно подбирающие восковые слезы, босоногие мальчики, идущие не в ногу, с глазами, пристально устремленными на зыбкое пламя свечей.
Дети эти овладели воображением Джорджио.
Позднее, в письме к возлюбленной, он попытался объяснить аллегорию, смутно всплывавшую в его сознании, всегда стремящемся проникнуть в тайный смысл образов. «Один из них, — писал он, — тщедушный, бледный, одной рукой опираясь на костыль, с протянутой свободной рукой, тащился рядом с каким-то колоссом в монашеской одежде, сжимавшим тоненькую восковую свечу в своем гигантском кулаке. Обе эти фигуры навсегда запечатлелись у меня в памяти.
Должно быть, во мне самом живет нечто, делающее меня похожим на этого ребенка. Жизнь моя находится во власти кого-то таинственного неведомого, и он сжимает ее в своем железном кулаке, я наблюдаю за тем, как она тает, тащась за нею с протянутой рукой, отдавая свои последние силы для того, чтобы подобрать хотя бы несколько ее капель, и каждая из этих капель, падая, сжигает мою жалкую руку».
Букет свежих весенних роз красовался на столе — это Камилла, младшая сестра, нарвала их в саду. За столом сидели отец, мать, брат Диего, Альберт, жених Камиллы в качестве гостя, и старшая сестра Христина с мужем и ребенком, белокурым мальчиком, с белым как снег личиком, напоминающим полураспустившийся цветок лилии.
Джорджио сидел между отцом и матерью.
Муж Христины, дон Бартоломео Челаиа барон де Паллеаурео, раздраженным тоном сообщал местные сплетни. Человек лет около пятидесяти, сухой, с лысиной на затылке, с гладко выбритым лицом, он напоминал своей наружностью священника. Но его почти нахальная резкость в обращении являлась контрастом с этой внешностью служителя алтаря.
Вслушиваясь в его речи и наблюдая за ним, Джорджио думал:
«Как может Христина быть счастлива с подобным субъектом? Неужели она его любит? Христина, эта милая Христина, такая кроткая и печальная, зачастую плакавшая на моих глазах в приливе внезапной нежности. Христина связана на всю жизнь с этим черствым человеком, почти что стариком, озлобленным и погрузившимся в тину глупых сплетен провинциальной жизни! У нее нет даже утешения в материнстве, она осуждена на беспрерывный страх и мучения за своего ребенка, этого болезненного, бескровного, вечно задумчивого мальчика. Бедное создание!»
Он посмотрел на сестру взглядом, полным нежности и сострадания. Христина улыбнулась ему в ответ из-за букета роз свойственным ей грациозным движением, склонив голову слегка в левую сторону.
Смотря на сидящего рядом с ней Диего, Джорджио думал:
«Можно ли поверить, что это брат и сестра? Христина унаследовала большую часть своего изящества от матери: у нее глаза нашей матери, а манеры и движения и подавно. Но Диего! Что он представляет из себя?»
Джорджио принялся разглядывать Диего, с инстинктивным отвращением человека при виде нескладного, уродливого существа, вызывающего в нем чувство брезгливости своей полной противоположностью. Диего ел с жадностью, не поднимая головы от тарелки, весь погруженный в свое занятие. Ему еще не минуло двадцати лет, но он был уже плотен, тяжеловесен, склонен к ожирению, лицо его было красно. Маленькие серые глазки выглядывали из-под низкого лба, и ни луча мысли не светилось в них. Рыжий пух покрывал его щеки и сильные развитые челюсти, оттеняя толстые, чувственные губы, тот же рыжий пух пробивался и на руках с грязными ногтями, свидетельствовавшими о нечистоплотности. Джорджио подумал: «Могу ли я его любить? Чтобы заговорить с ним или даже просто ответить на его приветствие, я всегда должен сначала победить чисто физическое отвращение. Он никогда не смотрит прямо в глаза, разговаривая со мной. Если же случайно взгляды наши встретятся, он спешит отвернуться в непонятной тревоге. Он постоянно краснеет при мне без всякой видимой причины. Интересно было бы знать, как он ко мне относится. Наверное, ненавидит меня!»
По внезапной ассоциации мысли внимание его перенеслось на отца как человека, наделившего Диего всеми своими качествами.
Толстый, полнокровный, сильный человек этот всем своим существом являл пример неиссякаемого источника чувственной жизни. Сильно развитые челюсти, надменный рот с толстыми губами, с горячим дыханием, тусклые глаза с легкой косиной, крупный нос с раздувающимися ноздрями, усеянный веснушками — словом, все черты этого лица свидетельствовали о грубой чувственной натуре их обладателя. Все его жесты и движения были угловаты, казалось, будто все мускулы этого массивного тела находились в беспрерывной борьбе с наступающим ожирением.
Тело, эта грубая материя, состоящая из кровеносных сосудов, нервов, сухожилий, желез, костей, подчиненное своим инстинктам, своим законам, тело, выделяющее зловонные испарения, тело, искажающееся, самозаражающееся, покрывающееся морщинами, язвами, гнойниками, наростами и шерстью, — это тело, которому присуще все скотское, процветало в нем с вызывающей наглостью, внушая рядом сидящему эстету чувство непобедимого отвращения. «Нет, нет, — говорил себе Джорджио, — лет десять — пятнадцать тому назад этого не было. Я прекрасно помню, что он был совсем другим. Трудно было даже заподозрить в нем существование такой грубой чувственности. Скрытая в молодости, она развилась постепенно. И я, я — сын этого человека!»
Всматриваясь в лицо отца, он заметил, что от углов глаз целые пучки морщин расходились по его вискам, а под глазами образовались мешки фиолетового цвета, заметил его шею — короткую, жирную, апоплексическую, волосы и усы носили следы краски. Возраст приближающего к старости развратника, следы порока и неумолимого времени, тщетные попытки скрыть их, угрожающий призрак внезапной смерти — все эти печальные, убогие, низменные, но вместе с тем трагические аксессуары, являющиеся неизменными спутниками человеческой жизни, наполняли глубоким смятением душу сына.
Великая жалость к отцу охватила его душу. «Как осудить его? Ведь он сам страдает. Все это тело, внушающее мне такое отвращение, вся эта тяжелая масса тела ведь есть не что иное, как вместилище души! Какое томление, какие страдания, быть может, переживает эта душа?.. Несомненно, безумный страх смерти живет в ней…» И в воображении Джорджио всплыл образ умирающего отца. Вот с ним случился удар, он лежит, будто сраженный молнией, он еще жив, но задыхается, мертвенно бледный, безмолвный, неузнаваемый, в глазах его предсмертный ужас, затем второй удар неведомого молота, и тело становится бездыханным, неподвижным. Будет ли оплакивать его мать?
Мать, обращаясь к нему, говорила:
— Ты ничего не ешь, не пьешь. Ни до чего не дотронулся. Должно быть, тебе нездоровится?
— Нет, мама, я совсем здоров, — отвечал он. — Просто нет аппетита.
Какой-то шорох у стола заставил его оглянуться. Он снова увидел старую черепаху, и ему вспомнились слова тети Джоконды: «Она такая же калека, как и я. Отец твой каблуком…»
Пока он занялся с черепахой, мать произнесла со слабой улыбкой:
— Она ведь твоя ровесница. Мне подарили ее незадолго до твоего рождения.
По-прежнему улыбаясь, она продолжала:
— Черепаха была тогда крошечная, чешуя на ее теле была совсем прозрачная, она напоминала игрушку, это уже здесь она так подросла.
Мать дала черепахе кожицу от яблока и некоторое время следила глазами за тем, как несчастное животное со старческой дрожью поворачивало своей желтой головкой, напоминающей голову змеи. Вслед за этим она принялась чистить апельсин для Джорджио с задумчивым, рассеянным видом.
«Она вся ушла в воспоминания», — говорил себе Джорджио, глядя на задумавшуюся мать. Он угадывал эту невыразимую печаль, несомненно, наполнявшую ей душу при всяком воспоминании о минувшем счастье, после того как было пережито столько разочарований, оскорблений и все в жизни погибло безвозвратно. Она была любима им тогда, она была молода, быть может, не знала еще страдания!.. Как должно быть теперь скорбит ее сердце! Какая грусть, какое отчаяние должны переполнять ее душу! И сын, представив себе страдания матери, почувствовал, что он сам переживает их вместе с ней. Ему доставляло наслаждение подозревать в себе это чувство невыразимой нежности, и глаза его наполнились слезами. Джорджио сдержал эти слезы, они упали на дно его души и смягчили ее.