— О, горе мне!
— Но это — другое дело, лучше сказать совсем другое действующее лицо возможной драмы.
— То есть?
— Мария — furris eburnea[14].
— Тогда я — vas spiriituale[15].
— Смотри! Я и забыла, что ты нашел наконец Истину и Путь. «Душе смешна ее любовь былая…»
— Ты цитируешь мои стихи?
— Я знаю их наизусть.
— Как мило!
— Впрочем, дорогой мой, эта «Жена, сверкающая белизной», со Святыми Дарами в руках мне подозрительна. На мой взгляд, у нее вид мнимой формы, вид одежды без тела, предоставленной любой душе ангела или демона, готовой вселиться в тебя, причастить тебя и «владеть твоей судьбой».
— Святотатство! Святотатство!
— Смотри же, берегись одежды и твори молитвы… Опять впадаю в пророчества! Откровенно говоря, пророчество — моя слабость.
— Приехали, кузина.
Оба смеялись. Вошли на станцию, за несколько минут до прихода поезда, двенадцатилетний Фердинандо, болезненный ребенок, держал букет роз для Донны Марии. После этого разговора, Андреа чувствовал себя веселым, легким, жизнерадостным, как если бы он вдруг вошел в прежнюю жизнь безумия и легкомыслия; невыразимое ощущение. Ему казалось, что его души, как неопределенное искушение, коснулось нечто вроде женского дыхания. Он выбрал из букета Фердинандо чайную розу и сунул себе в петлицу, мельком осмотрел свой наряд, с удовольствием взглянул на свои холеные руки, ставшие тоньше и бледнее от болезни. Сделал все это безотчетно, как бы из инстинкта тщеславия, неожиданно пробудившегося в нем.
— Вот и поезд, — сказал Фердинандо.
Маркиза пошла навстречу желанной гостье, последняя стояла уже в дверях, приветствуя рукой и кивая головой, совсем закрытой жемчужного цвета вуалью, доходившей до половины черной соломенной шляпы.
— Франческа! Франческа! — звала она, в нежном приливе радости.
Этот голос произвел на Андреа особенное впечатление, смутно напомнил ему чей-то знакомый голос. Чей?
Донна Мария вышла из вагона быстрым и ловким движением, и грациозным жестом подняла густую вуаль, открывая рот, чтобы поцеловать поту. Эта высокая женщина, гибкая в своем дорожном плаще, и закрытая так, что виден только ее рот и подбородок, вдруг показалась Андреа обворожительной. Все его существо, обманутое в эти дни мнимым освобождением, было склонно воспринять очарование «вечноженственного». При первом дыхании женщины, из пепла вырвались искры.
— Мария, позволь тебе представить моего двоюродного брата, графа Андреа Сперелли-Фиески Д’Уджента.
Андреа поклонился. На устах дамы заиграла улыбка, показавшаяся загадочной, потому что блестящая вуаль закрывала остальную часть лица.
Потом маркиза представила Андреа Донну Мануэлю Феррес-и-Капдевила. Затем, лаская волосы смотревшей на юношу двумя нежными изумленными глазами девочки, сказала:
— А вот Дельфина.
В ландо Андреа сидел перед Донной Марией, рядом с ее мужем. Она еще не снимала вуали, держала на коленях букет Фердинандо и время от времени нюхала розы, отвечая на расспросы маркизы. Андреа не ошибся: в ее голосе звучал несомненный оттенок голоса Елены Мути. Им овладело нетерпеливое любопытство увидеть закрытое лицо, выражение, цвет.
— Мануэль, — сказала она, продолжая разговаривать, — уезжает в пятницу. Потом вернется за мной, позднее.
— Гораздо позднее, надеюсь, — сердечно высказала Донна Франческа. — По крайней мере не ранее, чем через месяц, не так ли, Дон Мануэль? А лучше всего было бы уехать нам всем вместе. Мы останемся в Скифанойе до первого ноября, не дольше.
— Если бы мама не ждала меня, я охотно осталась бы с тобой. Но я обещала, во что бы то ни стало быть в Сиене 17-го октября, в день рождения Дельфины.
— Как жаль! 20-го октября — праздник в Ровильяно, такой прекрасный и странный.
— Как же быть? Если я не приеду, мама будет очень огорчена. Обожает Дельфину…
Муж молчал: видимо, был молчалив по природе. Он был среднего роста, несколько толстый, с легкой плешью, со странным цветом лица, бледно-зеленым и иссиня-бледным, на котором, при движении глаз, выделялся белок, как эмалевый глаз на некоторых античных бронзовых головах. Жесткий, насмешливый рот оттенялся черными, щетинистыми, ровно, как щеточная шерсть, подстриженными усами. Он казался человеком, насквозь пропитанным желчью. Ему могло быть лет сорок или немного больше. В нем было нечто неровное и коварное, что не ускользало от наблюдателя, была эта неопределенная черта порочности, которую носят в себе поколения, происходящие от смешения выродившихся рас, выросшие в смуте.
— Смотри, Дельфина, апельсины в полном цвету! — воскликнула Донна Мария, протягивая руку за веткой.
Дорога как раз поднималась между двумя рощами апельсинов и лимонов, в окрестностях Скифанойи. Растения были так высоки, что давали тень. Морской ветер дышал и вздыхал в тени, пропитанный ароматом, который, казалось, можно было пить глотками, как освежающую воду.
Дельфина встала коленями на сидение и высунулась из кареты, чтобы ловить ветви. Мать поддерживала ее, обхватив рукой.
— Тише! Тише! Можешь упасть. Подожди я сниму вуаль, — сказала она. — Прости, Франческа, помоги мне.
И наклонила голову к подруге, чтобы отцепить вуаль от шляпы. При этом букет роз упал к ее ногам. Андреа поспешил поднять его, и, передавая его, увидел наконец лицо дамы.
— Благодарю вас, — сказала она.
У нее было овальное лицо, может быть несколько продолговатое, но лишь чуть-чуть, той аристократической продолговатостью, которой злоупотребляли в XV веке художники — искатели изящества. В нежных чертах было это легкое выражение страдания и усталости, которое придает человеческое очарование Девам на флорентийских картинах века Козимо. Мягкая, нежная тень, похожая на смешение двух прозрачных цветов, идеального фиолетового и синего, окружала ее глаза с коричневыми зрачками смуглых ангелов. Волосы ложились на ее лоб и виски, как тяжелая корона, собирались в кучу и вились на затылке. Локоны спереди были густы и имели вид кудрей, покрывающих в виде шлема голову Антиноя, в галерее Фарнезе. Ничто не могло превзойти грацией эту изящнейшую голову, которую эта огромная масса волос, казалось, обременяла, как божественная кара.
— Боже мой! — воскликнула она, стараясь поднять руками тяжелые косы, уложенные под шляпой. — Вся голова болит у меня, точно я целый час была подвешена за волосы. Не могу долго не распускать их, слишком утомляют. Это — рабство.
— Помнишь, — спросила Донна Франческа, — в консерватории сколько нас хотело причесывать тебя? Возникали ссоры, ежедневно. Представь себе, Андреа, дело доходило до крови! Ах, никогда не забуду сцену между Карлоттой Фиорделизе и Габриэллой Ванни. Сумасшествие. Причесывать Марию Бандинелли была мечта всех воспитанниц, старших и младших. Зараза распространилась на всю консерваторию, пришлось запрещать, делать замечания, наказывать, даже грозить остричь волосы. Помнишь, Мария? Души у всех нас были заворожены этой прекрасной черной змеей, ниспадавшей у тебя до пят. Сколько страстных рыданий по ночам! А когда Габриэлла Ванни, из ревности, украдкой надрезала твою косу ножницами? Ведь Габриэлла совсем потеряла голову. Помнишь?
Донна Мария улыбалась, какою-то печальной и как бы завороженной улыбкой, как улыбка спящего. Верхняя губа у нее несколько выступала над нижней, но чуть заметно, и скорбные углы опускались вниз, собирая тень в своем легком углублении. Все это производило впечатление печали и доброты, умеренных гордостью, которая обнаруживает нравственную высоту человека, много страдавшего и умеющего страдать.
Андреа думал, что ни у одной из его подруг он не встречал таких пышных волос, такого обширного и такого тенистого леса, где можно затеряться. История всех этих влюбленных в косу, воспламененных страстью и ревностью, девушек, сгорающих желанием погрузить гребешок и пальцы в живое сокровище, показалась ему красивым и поэтическим эпизодом монастырской жизни, и косматая головка смутно озарилась в его воображении, как сказочная героиня, как героиня христианской легенды, где описывается детство святой, обреченной на муки и на будущее прославление. И в то же время, в душе у него возник художественный образ. Какое богатство и разнообразие линий могла бы сообщить рисунку женской фигуры эта вьющаяся и распадающаяся масса черных волос!