«В лоб приглашать, пожалуй, опасно, — думал Пантелеев, продолжая бубнить. — Брать надо осторожно, с подветренной стороны, чтоб не вспугнуть… Ох, а если зарычит…»

«Пальчики, небось, вспотели, — присматривался оппонент, раздражаясь без причины, — все в ученые лезут. Штампуем скороспелок, а где польза?..»

«Была не была, — решил диссертант. — Тем более, что столы уже накрыты…»

Он твердо и спокойно взглянул на оппонента.

«А все же держится уверенно, — подумал Маховик-Михайлов. — И диссертация, надо заметить, на хорошем уровне. Очень даже приятная работа…»

Пантелеев получил двадцать голосов из двадцати.

После защиты новоиспеченный кандидат поймал оппонента в глухом институтском тупике и забормотал:

— Валентин Сергеевич, сегодня у жены день рождения. Семейное торжество. Узкий круг. Маленький междусобойчик. Мы с супругой надеемся…

«Неплохая идея, — подумал Маховик-Михайлов удовлетворенно. — Но слишком уж прозрачно… Пусть покумекает еще, вариантов много…»

— Я очень тронут, — приветливо сказал он, — и с большим удовольствием принял бы приглашение, но, к сожалению, в семь часов вечера я должен быть в университете.

Он многозначительно посмотрел на Пантелеева.

«Врет ведь, врет, — лихорадочно отстукивал мозг Пантелеева. — Ждет другого хода. Что же делать? Что же делать?»

Глаза Валентина Сергеевича тепло глядели на озадаченного кандидата.

«Успокойтесь, — говорили глаза. — Не волнуйтесь. Размышляйте не торопясь…»

Пантелеева осенило.

— Очень жаль, — сказал он, — но не смею настаивать.

— Это мне очень жаль! — быстро проговорил Маховик-Михайлов. — Ведь не каждый день можно посидеть за столом с приятными людьми…

«Клюнул, — заныло у воспрянувшего Пантелеева, — клюнул!»

— Чуть не забыл, Валентин Сергеевич! — сказал он. — Два моих друга, аспиранты, хотели бы проконсультироваться у вас по своей теме…

«Молодцом! — подумал Маховик-Михайлов, — достоин степени!»

— С удовольствием, — ответил он, — пусть подходят к семи часам к университету…

Без двадцати семь по Большой Докторской не спеша шел человек в коричневом пальто. За ним двигалась черная «Волга». Когда до университета оставалось метров 500, машина поравнялась с человеком. Из нее выскочили двое искрящихся здоровьем мужчин.

— Маховик-Михайлов? — спросили они.

Человек кивнул.

— Мы аспиранты! — хором сообщили незнакомцы.

— Слышал, — улыбнулся Маховик-Михайлов. — Консультироваться?

— Ага! — подтвердили розовощекие аспиранты.

— Но где? — спросил Валентин Сергеевич. — На улице?

Аспиранты почтительно усадили консультанта в машину, и «Волга» умчалась.

Когда он вошел в квартиру Пантелеева, все уже были в сборе. Сверкал хрусталь, звала еда, и собравшиеся тянулись к бокалам.

«Не подвел, — подумал Маховик-Михайлов, осмотрев стол. — Достоин!»

Он был доволен и, ласково щурясь, глядел на супругов Пантелеевых.

Литературный семинар в областном центре подходил к концу. Тридцать молодых дарований слушали маститых. Маститые говорили правду. Горькую правду, которая лучше, чем ложь.

Хвалили лишь троих: сказительницу Веронику Сыромясову, баснописца Ивана Верняева и поэта Степана Придорогина, чей стих «Я — гвоздь огромной стройки» отмечали особенно.

Когда заседание кончилось, к Степану подошла розоволицая женщина с хрустальными люстрами на маленьких ушках.

— Марианна Буфетова, — представилась женщина. — Приходите завтра в телестудию. Будем готовить передачу!

Степан, взмахнув крыльями, полетел домой. Его ждал весь клан Придорогиных. Поэта заставили трижды повторить рассказ о семинаре. Заставлял в основном Петр Ваалович, папа молодого короля рифмы. Простой инженер, он считался среди родственников жены, практичных и ловких, обычным неудачником. И теперь Петр Ваалович отыгрывался, топча их тучное самодовольство. Родственники жены сидели молча. Белая зависть наливалась темным соком под их импортными сорочками. Их дети не писали стихи, не сочиняли музыку и не хотели думать о будущем.

Когда Степан сообщил, что его пригласили на телевидение, в квартире наступила тишина. В этой тишине потрескивала прекрасная кожа английских полуботинок на ногах родни и нежно тревожилась мама:

— Может, не надо, Степчик?

— Пусть идет! — сказал Петр Ваалович. — Пусть хоть один из нас взлетит высоко!

На следующий день Степан Придорогин, ослепив вахтера блеском дешевых запонок, вступил в угодья телецентра.

В узком коридоре тускло светили лампы. Откуда-то выныривали хмурые люди и тут же, испугавшись света, по-тараканьи бросались в дверные щели.

Навстречу Степану брел бурлак, таща на плече кабель. Лицо бурлака было похоже на кукиш. Ленивый питон кабеля исчезал в коридорных сумерках.

— Муромцева не видел? — вдруг спросил у поэта бурлак.

— Не видел, — сказал поэт, смутившись.

— Ясное море! — выругался бурлак. — Помоги дотащить.

Придорогин впрягся, и они втянули кабель в комнату, набитую приборами и людьми. Люди курили, поглядывая в соседнее помещение через смотровое окно. Хрупкая женщина сидела там, вдохновенно рассказывая о любви и гармонии брака.

Операторы, оседлав камеры, по очереди наезжали на женщину, рассматривая ее в упор, как амебу, и с грохотом откатывались. У окошка дремал режиссер передачи Килиманджаров. Ему снилась разбазаренная молодость, вторая жена Катя и магазин «Массандра».

Вдруг он вскочил и с криком «Прособачили время!» замахал руками. Все пришло в движение, и люди засеменили по комнате.

Через минуту Степан увидел в смотровом окне печального мужчину с красными глазами. Мужчина был похож на лемура. Лемур сел за столик, подозрительно огляделся и начал читать по бумажке о содержании белка в комбикормах.

Степан выполз в коридор под злое шипение дамы в брючном костюме. В коридоре, на подоконнике, сидели два бородатых старца в кофтах и курили трубки.

— Мне Буфетову, — проныл поэт.

Старцы молчали, убивая себя никотином.

— Вовка, — вдруг сказал один из них, — попробуй пустить в конце табун…

— Было! — вздохнул другой.

Старцы опять погрузились в нирвану.

Придорогин, постояв для приличия, отправился дальше. На третьем этаже он услышал женский крик и плач.

У дерматиновой двери рыдали шесть идеальных девушек в шикарных одеждах. Энергичная дама наскакивала на сутулого мужчину с маленькой головкой, раскачивающейся на худой шее. Мужчина, вздрагивая, глядел на малиновые змейки ее губ. Змейки метались, выплескивая пламя на сутулого.

— Вы еще пожалеете! — кричала дама. — Дом моделей — это не фигли-мигли. Позвали — так показывайте! Безобразие! Я найду на вас управу.

— Сейчас жатва, мадам, — бормотал сутулый, — передачам с полей — «зеленую улицу»…

— Девочки! — скомандовала дама. — Мы уходим!

Красавицы печальным клином потянулись за мадам, оставляя запахи духов и разбитых надежд.

Степан проводил их глазами, повернулся к сутулому и обомлел.

На его месте улыбалась розоволицая Марианна Буфетова. Она схватила поэта за руку и увлекла в комнату, где уже сидели сказительница Сыромясова, баснописец Верняев и мэтр Зергутов.

Зергутов только что прилетел из Тананариве и вечером улетал в город Шпалерск, где некий Лобзиков творил чудеса из хлебного мякиша. Мэтр спешил, и, как только последнее дарование плюхнулось в кресло, режиссер сказал: «Начали!»

Тотчас же на одной из телекамер вспыхнула красная лампочка.

Зергутов обнажил в улыбке гроздь желтых зубов и тепло представил ребят с божьей искрой. Каждый из них прочел свой маленький шедевр.

Баснописец Верняев, глядя в сторону, сконфуженно рассказал басню о чернилах и промокашке. Сказительница Сыромясова, придвигаясь к камере добротной грудью, запричитала о чудесах.

Степан лихорадочно перебирал свою заветную лирику, но ничего не мог вспомнить. Наконец он залпом выпалил свое коронное: «Я — гвоздь огромной стройки».