о том, чтобы соблюдать спокойствие. Лицо Адрияна снова втянулось в темный

угол.

— Не, — сказал он из тьмы, — мабуть, не за обрезом, представник.

— Маю пропозицию… — вскричал Ивашко.

Предложение состояло в том, чтобы нарядить стражу у Колывушкиной

хаты. В стражники выбрали Тымыша, виконавца. Гримасничая, он вынес на

крыльцо венский стул, развалился на нем, поставил у ног своих дробовик и

дубинку. С высоты крыльца, с высоты деревенского своего трона Тымыш

перекликался с девками, свистал, выл и постукивал дробовиком. Ночь была

лилова, тяжела, как горный цветной камень. Жилы застывших ручьев

пролегали в ней; звезда спустилась в колодцы черных облаков.

Наутро Тымыш донес, что происшествий не было. Иван ночевал у деда

Абрама, у старика, заросшего диким мясом. С вечера Абрам протащился к

колодцу.

— Ты зачем, диду Абрам?..

— Самовар буду ставить, — сказал дед.

Они спали поздно. Над хатами закурился дым; их дверь все была

затворена.

— Смылся, — сказал Ивашко на собрании колхоза, — заплачем, чи шо?..

Как вы мыслите, селяне?..

Житняк, раскинув по столу трепещущие острые локти, записывал в

книгу приметы обобществленных лошадей. Горб его отбрасывал движущуюся

тень.

— Чем нам теперь глотку запхнешь, — разглагольствовал Житняк между

делом, — нам теперь все на свете нужно… Дождевиков искусственных надо, распашников надо пружинных, трактора, насосы… Это есть ненасытность, селяне… Вся наша держава есть ненасытная…

Лошади, которых записывал Житняк, все были гнедые и пегие, по

именам их звали «мальчик» и «жданка». Житняк заставлял владельцев

расписываться против каждой фамилии.

Его прервал шум, глухой и дальний топот… Прибой накатывался и

плескал в Великую Старицу. По разломившейся улице повалила толпа.

Безногие катились впереди нее. Невидимая хоругвь реяла над толпой. Добежав

до сельрады, люди сменили ноги и построились. Круг обнажился среди них, круг вздыбленного снега, пустое место, как оставляют для попа во время

крестного хода. В кругу стоял Колывушка в рубахе навыпуск под жилеткой, с

белой головой. Ночь посеребрила цыганскую его корону, черного волоса не

осталось в ней. Хлопья снега, слабые птицы, уносимые ветром, пронеслись

под потеплевшим небом. Старик со сломанными ногами, подавшись вперед, с

жадностью смотрел на белые волосы Колывушки.

— Скажи, Иване, — поднимая руки, произнес старик, — скажи народу, что ты маешь на душе…

— Куда вы гоните меня, мир, — прошептал Колывушка, озираясь, —

куда я пойду… Я рожденный среди вас, мир…

Ворчанье проползло в рядах. Разбрасывая людей, Моринец выбрался

вперед.

— Нехай робит, — вопль не мог вырваться из могучего его тела, низкий

голос дрожал, — нехай робит… Чью долю он заест?..

— Мою, — сказал Житняк и засмеялся. Шаркая ногами, он подошел к

Колывушке и подмигнул ему.

— Цию ночку я с бабой переспал, — сказал горбун, — как вставать —

баба оладий напекла, мы, как кабаны, нашамались с нею, аж газ пущали…

Горбун умолк, смех его оборвался, кровь ушла из его лица.

— Ты к стенке нас ставить пришел, — сказал он тише, — ты тиранить

нас пришел белой своей головой, мучить нас — только мы не станем мучиться, Ваня… Нам это — скука в настоящее время — мучиться.

Горбун придвигался на тонких вывороченных ногах. Что-то свистело в

нем, как в птице.

— Тебя убить надо, — прошептал он, догадавшись, — я за пистолью

пойду, унистожу тебя…

Лицо его просветлело, радуясь, он тронул руку Колывушки и кинулся в

дом за дробовиком Тымыша. Колывушка, покачавшись на месте, двинулся.

Серебряный свиток его головы уходил в клубящемся пролете хат. Ноги его

путались, потом шаг стал тверже. Он повернул по дороге на Ксеньевку.

С тех пор никто не видел его в Великой Старице.

Весна, 1930 г.

Григорий Свирский. На лобном месте.

(отрывок) [1]

ЧАСТЬ 4

ПРОЗА КРЕСТЬЯНСКОЙ БЕДЫ

1. «ВЕЛИКАЯ КРИНИЦА» И. БАБЕЛЯ

Крестьянство несло на себе все беды России — в окопах и тюрьмах, дома и на высылке. Но его постигла особая беда — коллективизация, от

которой Россия до сих пор не может оправиться.

Крестьянская беда породила свою литературу и свою антилитературу, от

Шолохова и Бабаевского до позднейших «дымзавесчиков» типа Михаила

Алексеева или Георгия Радова. Россия наводнена этой антилитературой.

«Поднятая целина» или «Кавалер Золотой Звезды» выходили

астрономическими тиражами; во многих советских библиотеках книги

Шолохова и Бабаевского «учитывают» не экземплярами, а метрами. «У нас

восемь метров Шолохова и полтора метра Бабаевского», — сказали мне в

одной районной читальне.

У литературы крестьянской беды — судьба деревни. Ее уничтожали

всеми способами. Она была развеяна по ветру.

Исчезло вдруг даже напечатанное, широко известное. В послевоенных

изданиях И. Бабеля опущены рассказы «У батьки нашего Махно» и «Иван-да-

Марья»

«Иван-да-Марья» более всего убеждает в целенаправленности этих

изъятий... В рассказе повествуется о том, как с одобрения Ленина была

организована экспедиция в Поволжье. Прибыл пароход менять товары на хлеб.

«Торговля шла ходко. Со всех краев степи к берегу тянулись медленные потоки

телег. По спинам сытых лошадей двигалось солнце».

Бабель не только отмечает солнце на спинах сытых лошадей, он

включает в этот рассказ даже не свойственную его стилю журналистскую

фразу. Чтоб никаких неясностей не оставалось: «По вычислениям ученых, этот

уезд, при правильном в нем хозяйствовании, может прокормить всю

Московскую область».

Потоки телег с хлебом, которые тянули сытые лошади, Бабель наблюдал

в 1918 году. Ровно через три года – в 1921 году – начался страшный голод в

Поволжье...

Изъятый рассказ стал дополнительной уликой, объясняющей, почему

проза Бабеля последних лет не увидела света.

...Казалось, в подвалах НКВД пропало все. И вдруг лет пятнадцать назад

были обнаружены и, как это ни странно, напечатаны страницы, которые

позволяют теперь понять, какова была литература крестьянской беды.

Даже простой читатель, рассеянно и изредка листающий советские

издания, мог бы обратить внимание на странную суету вокруг имени Бабеля.

Четверть века его замалчивали, затем дважды издали в Москве – воистину со

скрежетом зубовным — и вдруг засуетились, давая «отпор» Максу Истмену, Глебу Струве и другим западным литературоведам, заметившим многолетнее

молчание Исаака Бабеля... «Наш Бабель, наш! – всполошились советские

журналы. – Это злодеи-советологи придумали, что Бабель, «разочаровавшись, якобы перестал писать и замолчал».

О, это протокольно-полицейское «якобы!»

Задержимся здесь. Казалось бы, прав Беляев, борец за Исаака Бабеля!

Совершенно закономерно приводит он выдержку из книги Федора Левина, друга и исследователя И. Бабеля: «Может сложиться впечатление, что он

(Бабель. – Г.С.) мало работал, мало писал. Однако это не так. Бабель трудился

необычайно много и упорно, в письмах он не раз упоминал, что доработался

до крайней усталости, до головных болей. Но он не все начатое заканчивал, оконченным работам давал «отлежаться».

Далее А. Беляев, борец за Исаака Бабеля, обстоятельно перечисляет

произведения Бабеля последнего периода. «В 1927 г. Бабель заканчивает пьесу

«Закат», по его сценариям в том же 1927 г. поставлены фильмы «Китайская

мельница» и «Беня Крик», в 30-е годы он работает над романом о чекистах, пишет повесть «Великая конница»...»

Осведомленный, как видим, человек товарищ А. Беляев. Знает не только