Даже не остановилась. Даже не оглянулась.

Какое-то время стоим не шелохнувшись, словно гром нас поразил. Потом Вася гневно говорит:

— Пошли!..

Лицо у него горит, а у Мишки Кононенко даже уши пылают. И злые слезы поблескивают, и глаза из-за этого — как ножи. Только со двора вышли, он за кирпич и обратно.

— Ты что, спятил?

Вася схватил его, вырвал из руки кирпич.

— Не хватало нам с Кимом, так тут еще и ты!..

— Я все равно окно ей высажу! — аж всхлипывает Мишка.

— Ну и балда!

— Пусть балда! А она кто? Кто?

Мы понимали, что не Мишка спрашивает нас, а смертельно раненное его сердце. Нам будто в лицо наплевали, растоптали самое чистое, самое святое чувство каждого из нас.

Мишка первый и высказал наше горестное негодование:

— Ненавижу женщин! Ненавижу!!!

Вот тут-то и погасла наша любовь к Анжелике Михайловне. А когда нам стало известно, что она еще и директору донесла о нашем посещении, сообщив, что у матери того ученика, который ударил ее, больное сердце, наше недавнее пылкое восхищение переросло в не менее пылкую ненависть. Ведь даже директор понял, что это уж слишком, и не стал допытываться, у кого мать сердечно больная. Он только передал через Нину распоряжение, чтобы все мы пришли на следующей неделе во вторник в восемь часов вечера вместе с родителями.

Я долго колебался: приглашать ли маму на это собрание или нет? Наконец решил, что никуда школа не провалится, если мама не придет. Пусть бы это собрание было приятным, а то — сплошные поминки. Зачем же лишний раз доставлять маме огорчение?

К тому же ей придется возвращаться вечерним поездом, потом идти одной через лес, среди ночи, да еще мимо кладбища. Представить себе и то страшно.

Итак, пожалев маму, я сказал классному руководителю, что она заболела. Лежит тяжело больная — ни рукой, ни ногой пошевелить не может. И потом каждую неделю был вынужден сообщать о состоянии мамы. Как она постепенно выздоравливает, как начала уже выходить во двор, но в школу приехать еще никак не может.

Классный руководитель, старенькая уже Марья Федоровна, душевно мне сочувствовала, просила передавать, чтобы мама побереглась и не спешила выходить на работу. Я отвечал, что мама очень ее благодарит, и лишь одного боялся: чтобы они как-нибудь не встретились. Ну хотя бы до того дня, когда я закончу школу.

Единственный, кто оказался в этой истории в выигрыше, как ни странно, был Ким. Девчонки стали прямо умирать по нему. Носились как с писаной торбой, твердили, что он единственный достойный их внимания парень. Счастье Кима, что он не стал задирать нос, не то мы бы из его благожелателей превратились во врагов.

Нас же, остальных учеников, девчонки стали просто бойкотировать. Даже до того дошло, что, сговорившись, они однажды все, как одна, отсели от ребят. Мария Федоровна, которая как раз пришла на урок, долго протирала пенсне, потом осведомилась у Нины, что все это означает. Нина опустила голову и ответила, что она не знает: просто взяли и пересели.

Мария Федоровна только покачала головой. Допытываться дальше не стала, а вместо того полистала молча учебник да и отложила его в сторону. Сказала, что сегодня будем работать без учебника.

Мы до сих пор даже и не подозревали, что Мария Федоровна столько стихов знает на память. И каких стихов!

Нельзя сказать, чтобы Мария Федоровна читала мастерски. У нее был старческий, надтреснутый голос, она немного пришепетывала, ее низенькая фигурка никак не соответствовала тем высоким чувствам, о которых говорилось в поэтических произведениях, но мы ничего не замечали. Мы открывали для себя новых Шевченко и Лесю Украинку, нового Рыльского, Сосюру, Тычину.

Или:

Или:

Мария Федоровна читала и читала, потому что стоило ей замолчать, как мы поднимали крик: «Еще, Мария Федоровна, пожалуйста, еще!» Мы были согласны слушать ее не только на этом, но и на других уроках, даже не выходя на перемену.

До конца дня девочки пересели на старые места, и между нами вновь воцарились мир и согласие.

Вот что может сотворить настоящая поэзия.

После этого каждый урок, будь то украинская литература или язык, начинался с одного и того же.

— Мария Федоровна, почитайте нам немножко стихи, — заводил кто-нибудь.

И весь класс дружно подхватывал:

— Почитайте, Мария Федоровна!

И не было случая, чтобы Мария Федоровна отказалась. Ее лицо сразу теплело, она снимала пенсне, дышала на стекла и протирала их, седые букли старомодной прически трогательно дрожали, а нас охватывало праздничное настроение, наполненное чем-то необычным, небудничным, что таилось в наших душах и пробуждалось под магическим воздействием стихов.

А еще нам нравились уроки физкультуры. Во-первых, к ним не надо было готовиться; во-вторых, они всегда проходили в спортивном зале или во дворе; в-третьих, физкультура была тесно связана с воинской службой. А в школе не было, пожалуй, ни одного парня, который не мечтал бы увидеть себя в военной форме.

То были годы массового призыва комсомольской молодежи в военные училища, годы Испании, Хасана, Халхин-Гола, а затем — освобождения Западной Украины и Западной Белоруссии. Мы восторженно следили за героическими действиями наших войск, жалели, что на два-три года позднее родились и поэтому лишились возможности принять участие во всех этих сражениях. Ведь так невероятно интересно было наблюдать на киноэкранах за боевыми действиями наших танков и самолетов, за стремительными атаками нашей героической пехоты, что всегда завершались блестящими разгромами врага. Мы смотрели эти фильмы по два-три раза — сколько позволяли наши финансовые возможности, выходили с тех сеансов в военном чаду, и — боже ж мой! — каким серым, невыразительным по сравнению с теми кинобаталиями казалось наше школьное житье!

Мы любили уроки физкультуры и потому, что обучались на них шагать в строю и дружно кричать «ура!», изучали винтовку и пулемет, ходили на пункт военной подготовки, где стреляли по мишеням из мелкокалиберок. И не просто стреляли, а стремились выбить побольше очков, чтобы украсить свою грудь значком «Ворошиловский стрелок».

Особой популярностью в то время пользовалась среди учеников тренировка с гранатами. Начитавшись про «карманную артиллерию», мы старались швырнуть гранату так, чтобы она упала как можно дальше. И не только зашвырнуть, а еще и попасть в небольшой окопчик, в котором затаился невидимый самурай. Для этого надо было разогнаться и на бегу перед отчетливо проведенной линией метнуть гранату.

Среди нас были такие мастера, которые если не с первого, то со второго раза обязательно попадали в окопчик.

Мне же долго никак не удавалось достигнуть успеха. Граната, не долетев до цели, бухалась метров на десять — пятнадцать ближе. Как я ни разбегался, как ни размахивался, как ни напрягал мускулы, мне так и не удавалось попасть в самурая. И это на глазах всего класса, в том числе Нины!..

Так вот, я решил, чего бы это ни стоило, научиться бросать гранату.

Нашел тяжелое дубовое полено и два дня мастерил из него гранату. Пришлось немало похлопотать, потому что дерево оказалось прочным, как железо, а я, кроме перочинного ножа, другого инструмента не имел. Но вот граната готова. Федька, взвесив ее на ладони, сказал, что он тоже пойдет со мною. Я не возражал: вдвоем всегда веселее, к тому же тогда не придется раз за разом бегать за гранатой.