И обе замолчали, мечтая о том времени, когда у них в колхозе будет своя машина.

— А что Кузьма Иваныч не женится? — неожиданно спросила Настя. Она, видно, пошла в отца — ей хотелось непременно всех переженить.

— Если только на тебе женится он, а так-то на ком больше? — насмешливо сказала Грунька. — А на тебя, я смотрю, он заглядывается.

— Не на меня, глупенькая, а на Марию нашу смотрит. Как увидит, так и засияет, ровно новенький двугривенный.

— Зато Мария на него не смотрит…

— А жалко мне ее, — вздохнула Настя, — и чего ждет? Разве дождешься теперь? Все, кто жив остался, вернулись, а о нем до сих пор ни словечка.

— А вот это и хорошо, что ждет его да верит, что вернется; значит, настоящая любовь до гробовой доски. Если уж я кого полюблю, так только так… А что, верно, Кузьма Иваныч интересуется Марией?

— Еще как! Пришла я к ним в дом беседовать по конституции, собрались там Марфа Клинова, матка Кузьмы Иваныча и Лапушкина, в общем, вся моя трехдворка, и Кузьма Иваныч тут был…

— Так вот при всех и спрашивал?

— Ну да, при всех, что он, дурак, что ли? Это уж потом, когда я беседу кончила и попросила его, чтобы он меня домой проводил. Он и пошел. Сначала все спрашивал о звене, читаю ли я книжки по агротехнике, а уж потом про Марию спросил.

— Чего ж он спросил? — пошевелилась Груня.

— Ну, так, вообще… Тут словами не передашь, тут надо было слышать его голос, — слова обыкновенные, а звук такой, что сразу видно.

— Что видно?

— Ну, я сразу поняла… что он любит ее.

— Ну и дура после этого. Он или никого не любит или Дуняшу Сидорову любит. Сама Дуняшка мне говорила, как Кузьма Иваныч даже про газеты ей говорил: не иначе, как до своего уровня хочет довести, а как доведет, так и женится.

Они еще долго говорили, прижавшись друг к другу. Метель не утихала, дверь хлопала чаще, но встать и закрыть ее было неохота, боялись, что собранное тепло уйдет и станет совсем холодно. У них были с собой часы, ручные со светящимися стрелками; Груня несколько раз уже поглядывала на них и, наконец, поднялась.

— Все!

В три часа их должна была сменить Полянка. Она появилась с громадным колом, а за поясом у нее торчал топор. Отправив сестер, она перетащила сено к выходу и уселась так, чтобы еще за несколько шагов от сарая увидать вора. Но ей скоро надоело смотреть в тьму и, решив, что услышит вора по шагам, она укутала нога в отцовский тулуп и, привалившись к стене, закрыла глаза. И сразу же перед ней появился Кузьма; он поглядел на нее и улыбнулся, и Полинка улыбнулась. Она была твердо уверена: он прочитал письмо и, конечно, понял, кто писал его, иначе бы так не посмотрел на собрании. Как-то теперь она встретит его? А если он покажет письмо ребятам? И ей уже казалось, как все над ней будут смеяться, не давая прохода. «Утоплюсь, когда так! — решила Полинка. — Возьму и утоплюсь. Если, скажу, не любишь, мил дружок, то незачем мне и на свете прозябать». Но от таких мыслей по спине у нее побежали мурашки, и она опять начала мечтать о том, как завтра чуть свет Кузьма прибежит к ней в дом, обнимет ее и объявит во всеуслышание: «Предлагаю руку и сердце!» И Полинка возьмет его руку и сердце, и будет свадьба. А потом? Это что же, значит, и прощай молодость? И с ребятами не покатайся в санях и босая не пробеги по снегу. Как бы не так! Да я завтра же первая откажу ему и в руке и в сердце! А он скажете «А зачем вы, Полина Поликарповна, письмо мне писали, зачем мое сердце волновали?» И Полинка, окончательно запутавшись в своей любви, глубоко вздохнула, ей нестерпимо захотелось с кем-нибудь посоветоваться, хорошо бы с Настей. Настя — молчальница, она уж никому не скажет. Однажды Полинка разбила чашку, и, сколько мать ни допытывалась, Настя так и не выдала ее. Вот с ней бы посоветоваться. И Полинке стало так невмоготу ждать, когда наступят часы дежурства Кости Клинова, что она, не вытерпев, подвела часы на сорок минут и побежала его будить.

Костя не сразу вышел, а когда появился на крыльце, то хмуро заявил:

— Рано разбудила…

— Эва рано! — Полинка сунула ему светящиеся часы.

Костя нагнулся к циферблату, с трудом разобрал начало шестого и недовольно буркнул:

— Подвела, поди…

Но Полинка так раскричалась, что у Кости исчезли всякие сомнения.

— Ну, что ж, ладно. Только зря это, вор никогда не пойдет две ночи подряд в одно место.

— Знаешь ты!

— Знаю, слыхал…

Как только Костя пришел на пост, он сразу же перетащил все сено в самый дальний угол и завалился спать. Все-таки он здорово устал: весь день работал, возил лес, а вечером бегал за врачом, а врача не так-то легко найти, он на одном месте не сидит, ездит по колхозам. Врач долго не соглашался ехать, все выспрашивал, что с отцом, есть ли у него жар, что болит, и Косте пришлось соврать: «Ничего не знаю, председатель велел вызвать, вот и вызываю». Врач, высокий старик, похожий в шубе на медведя, обозвал Костю лопоухим и всю дорогу брюзжал. А Костя думал: «Раскусит доктор батькину болезнь или батька обдурит его? Если раскусит — так тому и быть, если нет, то я ни слова не скажу доктору, а отцу пригрожу Кузьмой Иванычем, и отец перестанет позорить меня».

Дома врач долго мял и выспрашивал Павла Клинова и, наконец, морща губы, сказал:

— Похоже на ишиас.

Павел ничего не понял, но сразу начал стонать.

«Обдурил батька доктора», — подумал Костя и стал засыпать под вой ветра.

Всю ночь бушевала метель, свистала в голых ветвях намороженных деревьев, взлетала на каменистые бугры и оттуда, расстилаясь по скатам, заполняла низины, взвихривала снежные столбы и мчалась в лес. И там, не прорвавшись сквозь его дремучую чащу, начинала стонать и плакать. А к утру все стихло, небо прояснилось, взошло солнце, и о метели напоминали только сугробы; словно белые медведи, они лежали, привалясь к домам и заборам.

Костя проснулся, когда уже на дворе стояло тихое утро. Накинув на плечи тулуп, он торопливо, покуда не разгулялся сон, побежал домой, забрался на печку и мгновенно уснул. Ему показалось, что он только успел закрыть глаза, как его стали будить; он подобрал ноги, но это не помогло, — его все равно тормошили. Тогда пришлось лягнуться. Кто-то полетел вместе с табуреткой на пол.

— Чего ты брыкаешься? Сдурел, что ли? — донесся до него Полинкин голос. Он ничего не понял и решил, что это ему снится, но тут его так дернули за ногу, что он слетел с печки.

— Кто? Чего? — закричал Костя.

— Идем немедля! Идем, Костька, по линии комсомола тебе говорю!

Через несколько минут он был у сарайчика, в котором охранял удобрения. Оказывается, ночью опять был вор и куча еще заметнее уменьшилась.

— Скажи честное комсомольское, что не спал? — приставала Полинка.

Костя хмуро молчал, лицо у него было помятое, растерянное. Поликарп Евстигнеевич закричал:

— Я не посмотрю, что ты комсомол, я тебя моментом разоблачу. Иди-ко сюда. Это что?

С огорода тянулись запорошенные снегом следы, они вели к сарайчику.

— Метель кончилась утресь, так? — горячился Поликарп Евстигнеевич. — Ежели вор был ночью, значит, его следов и в помине не было бы, так? Вот его следы, а вот твои свеженькие, сторожа великолепного, — ясна картина?

Но Косте картина не была ясна.

— Эка бестолковщина! Так ежели б во время метели, когда она буйствовала, вор пришел, то от его следов не было бы никаких следов. Так? В твои часы это происшествие произошло. Так и докладайте, девчата, Никандру — проспал Костька Клинов.

— Говори честное комсомольское, спал? — допытывалась Полинка.

Костя вздохнул и негромко сказал:

— Спал…

За ночь избу выстудило. Кузьма вскочил с постели, отшвырнул ногой на середину комнаты пестрый сшитый из лоскутков коврик и, прыжком расставив ноги, стал заниматься гимнастикой: он бегал, кланялся, приседал на корточки, потом достал двухпудовую гирю, выжал ее десять раз и выскочил в трусах во двор натираться снегом.