Степанида Максимовна уже привыкла к тому, что сын каждое утро выскакивает голый на улицу, и только одного опасалась, как бы невзначай кто не увидал, — сраму на всю деревню не оберешься.

Кузьма вбегал в избу красный, от него валил пар. Сорвав со стены суровое полотенце, он начинал одной рукой рьяно растирать себя и, бодрый, с ощущением хорошей свежести во всем теле, одевался и выходил на кухню, приветливо говоря:

— С добрым утром!

Так было и в это утро. И, глядя на сына, такого ладного и подтянутого, она уже и сама с усмешкой вспоминала вчерашний разговор. И верно, что за пара ему Дуняшка? Такую ли девку можно ему сосватать? Взять хоть и Груньку Хромову, по здоровью не уступит Дуняшке, а зато уж красотой никто за ней не угонится. Но, поглядев на озабоченное лицо сына, не решилась продолжать начатого разговора о женитьбе. А Кузьма думал о том, как хорошо было бы сегодня же доставить с поля танковый мотор. Потом прикинул, что на одной лошади не увезти его по бездорожью, придется с работы снимать двух лошадей, и Степан Парамонович опять будет ворчать, что председатель невесть что выдумывает. Потом вспомнил, что уже пятое февраля и надо составлять сводку в райзо.

В избу вошел Николай Субботкин.

— Не всё беда, бывает и счастье, — рассмеялся он, покручивая усы. — У нас Зорька отелилась двойней.

— Идем смотреть! — выскакивая из-за стола, сказал Кузьма. В сенях они встретили Поликарпа Евстигнеевича. На спине у него был мешок с мороженой рыбой.

— Куда прикажете рыбку, на склад али как там?

— Тащи Екатерине Егоровой да скажи ей — пусть составит список и раздаст по килограмму на семью.

На улице было морозно. Запушенные деревья были так чисты, что даже галки не решались сесть на их ветви и летали высоко стаей, без умолку крича. В низинах дорогу запорошило, а на буграх она была гладкая, словно стеклянная.

Телята стояли в избе, широко расставив дрожащие ноги, и, вытянув шеи, смотрели друг на друга мутными глупыми глазами. У обоих белели на лбу звездочки, и так оба они были похожи один на другого, что казалось, будто в избе только один теленок и он смотрит в свое отражение. Василиса Петровна, мать Николая, статная сорокалетняя женщина, сложив на высокой груди полные руки, ласковым голосом сказала:

— Вот и обжили новое местечко…

И Кузьме сразу стало будто теплее.

От Субботкиных он направился к скотному двору, где работали Алексей Егоров, Степан Парамонович, Иван Сидоров. Иван приходил в те дни, когда в кузнице нечего было делать. Сейчас он сидел верхом на бревне и счищал с него медно-красную кору. Кузьма обошел вокруг сарая, с удовольствием вдохнул свежий запах стружек, щепы, горьковатой коры. Рубили углы здания в лапу, под отвес. Сруб уже был готов, возводили стропила.

— Так что, товарищ председатель, на завтра работы хватит, — пробуя лезвие топора, сказал Егоров. — А уж потом без досок делать нечего, а время идет, сколько одних трудодней да сена расходуется на уход за скотом…

— И что ему говорить, разве он не знает? Все знает. Напрасно слова бросаешь, Алексей Иваныч, — с усмешкой заметил Сидоров и, рассердившись, так рубанул топором, что от бревна отлетела большая щепа и, кувыркаясь, загудела в воздухе.

— А вот, чтоб зря не расходоваться, после обеда поедем за мотором, — сказал Кузьма. — Приготовь инструмент, Иван Владимирович.

— Да чего за ним ехать-то? Понапрасну только время убивать, — сердито ответил Сидоров.

— А это потом посмотрим, напрасно или нет, — сдержанно сказал Кузьма и быстро пошел в парники.

На котлованах работала добрая половина всех колхозников. Горели костры, чадили на снегу черные головни, из ям летела на бруствер дымящаяся земля. Никандр работал в одной фланелевой тельняшке с непокрытой головой. Увидев Кузьму, он весело закричал:

— Встречный даем, Кузьма Иваныч! Вчера мы по две нормы дали, а сегодня по две с половиной грохнем!

Когда он говорил «мы», это значило: он сам и Николай Субботкин. На какой бы работе они ни встречались, непременно вызывали друг друга на соревнование. У каждого из них были в колхозе свои приверженцы, и часто в одной семье разгорались споры, кто кого осилит.

— Ты не гляди, что Колька долговязый, — кричал Поликарп Евстигнеевич. — Он долговязый, да не жильный, а Никандр, что пенек, его не уколупнешь!

На что Пелагея Семеновна веско отвечала:

— И все-таки одолеет Николай. Ежели человек носит усы, то в нем сказывается сурьезность, и он не мытьем, так катаньем, а обставит Никандра.

Кузьма знал о соперничестве, ему нравилось, что они работают с задором, и он не скупился на похвалу.

Меж котлованов возвышалась доска показателей: Никандр шел первым, Николай — вторым.

— Кузьма Иваныч, — окликнула Кузьму Мария, отходя от воза, наполненного торфом. Мороз нажег ей щеки, они стали алые, тугие, белый платок был в курчавом инее.

Кузьма подошел к ней. Он старался быть серьезным, но улыбка сама рвалась наружу, и он никак не мог скрыть, что ему очень радостно видеть Марию.

— Никандр с Николаем зарабатывают за день по четыре трудодня, остальные — по три, мне думается, надо увеличить норму, — деловито сказала Мария.

— Согласен; значит, опять кубометр в день, — любуясь ее большими серыми глазами, ответил Кузьма.

— Теперь вот что: из трех ящиков стекла один битый. На пятнадцать рам не хватило, — еще строже сказала Мария (ей нет никакого дела до улыбок председателя).

Она ожидала, что Кузьма нахмурится, узнав, что стекла не хватает, — разнарядка на стекло была уже вся использована, но он улыбался. Она встретилась с ним взглядом. У Кузьмы дрогнули ресницы, и улыбка стала такой хорошей, что трудно было не улыбнуться ему в ответ. Мария сдвинула брови. У нее есть Петр, он вернется; это ничего, что вот уже четыре года от него нет писем, он все равно вернется. Она резко повернулась и ушла.

— Хорошо, я постараюсь достать, — запоздало ответил Кузьма, провожая Марию теплым взглядом. «Да что это со мной? — спохватился он. — А все матка — наговорила вчера всякой ерунды, вот и заколобродило в башке. Работать, работать!» — приказал он себе и, твердо ступая, пошел к Субботкину. Надо было подзадорить парня, чтобы не уступал первенства Никандру. А глядя на них, и другие начнут работать лучше.

Костя был не в духе. Когда он пришел на конюшню, комсомольцы подняли его на смех. Васятка Егоров начал храпеть с присвистом, Полинка закрыла глаза, положила голову на ладонь и притворилась спящей. А Николай Субботкин принялся расспрашивать: мягко ли было спать, не мешал ли ветер, не разбудил ли вор? Но это бы ничего. Пришел Никандр и, строго взглянув на Костю, скоропалительно сообщил:

— На очередном комсомольском собрании будет поставлен вопрос о твоем безответственном отношении к комсомольскому поручению, — и, вынув из кармана свернутый в трубку лист бумаги, расправил его и повесил на самом видном месте, у входа в конюшню. Раздался хохот. На листе был изображен спящий Костя, а рядом с ним ухмыляющийся вор с мешком удобрений.

Но и это бы ничего. Окончательно допек Костю Кузьма. Он внимательно посмотрел на «молнию», вынул карандаш и написал под рисунком: «На заре ты его не буди, на заре Костька сладко так спит!» Ну и хохотали ребята!

Костя чуть не разревелся и опрометью бросился из конюшни, сжимая кулаки. «Ладно. Уж теперь я поймаю вора, все равно поймаю, тогда не будете смеяться».

И он сразу представил себе, как он приведет вора прямо к Никандру, и Никандр скажет про Костю: «Молодец парень!». А потом об этом узнает Кузьма Иваныч и объявит ему благодарность, как объявил вчера Ваське Егорову за ночную работу на котлованах. И никто уже не будет над ним смеяться, и эта рыжая не будет смеяться.

На работе весь день Косте не было покоя: то встретится Полинка, то Субботкин, и каждый что-нибудь да скажет такое, что хоть хватай с дороги мерзлую кокотыгу и запускай ею в загорбок обидчику. Только дома над Костей не смеялись, а Марфа даже пожалела сына: