— А что он был председателем колхоза, — продолжал Кузьма, — так я вам и на это скажу. Знаю я таких председателей. Иные из них даже считаются передовиками, но дальше своего колхоза их ничто не интересует. Надо бы помочь соседнему колхозу, так он ни за что не поможет. Все для себя, все себе, все в свой колхоз…

— И что же делать с такими щекотовыми? — спросил уполномоченный обкома. — Гнать их? А правильно ли это будет, товарищ Петров? — и сощурил глаза так, что остались только две светящиеся щелочки.

Кузьма сдвинул брови. Промолчал.

— Воспитывать надо, товарищ Петров. Всего легче отказаться от человека. А партия, товарищ Сталин нас учат вести народ, вперед, — как же мы поведем, если не будем работать над повышением сознательности людей. Я тоже знаю таких щекотовых, в них еще много старого, но если с ними поработать, из них превосходные выйдут люди…

Зазвенел телефон, Емельянов отошел к столу, а представитель обкома, закурив, стал опрашивать Кузьму о людях, о работе. Кузьма отвечал:

— Разные приехали переселенцы, я не сразу узнаешь каждого, поэтому вначале я опирался только на комсомол. Со старшим поколением мне казалось сговориться труднее, но вот последние недели открыли мне многое…

— Да… то, что люди решили немного отложить обработку личных огородов, во имя общего большого дела, должно послужить вам хорошим уроком. Старшее поколение прекрасно понимает, куда зовет его партия. Если бы оно не понимало, вам бы никогда не удалось добиться таких успехов, каких вы достигли с вашим колхозом за короткое время… Прошла война… — уполномоченный обкома начал ходить по комнате. Емельянов кончил говорить по телефону и теперь, стоя у окна, слушал. — Она еще больше укрепила веру народа в нашу партию. И нам, партийным работникам, — он остановился перед Кузьмой, — надо быть особенно внимательными, прозорливыми, чтобы не прибеднить психологию нашего человека. А что касается Щекотова, то человек он пожилой, самолюбивый, иногда надо ему и уступить в чем-то. Подумали ли вы о том, как ему тяжело было получить штраф? Кроме таких административных мер, есть ведь еще и меры воспитательные. В них — главное! Мне кажется: Щекотов не столь уж вреден, каким представляется вам. Все его «прозапасы» не направлены на то, чтобы злостно обманывать советскую власть, все это от несознательности… Не пренебрегайте Щекотовым, он пригодится вам.

— Трудно с ним, — сказал Кузьма, — он уже несколько дней не выходит на работу…

— Тем более надо тебе разобраться с ним, — твердо сказал Емельянов, — а то что же получается: дошло до того, что Щекотов грозится уехать из твоего колхоза. Это никуда не годится… В передовом колхозе должны все люди быть с передовым сознанием. Значит, надо воспитывать людей. Провалом в твоей работе буду считать отъезд Щекотова. Партия, правительство, товарищ Сталин поставили перед нами большую задачу — освоение Карельского перешейка, — и чтобы ее успешно решить, надо много заниматься воспитанием людей.

Кузьма стремительно спускался по каменной лестнице. Он был возбужден. Еще бы! Беседа в райкоме окрылила, придала столько силы, что хотелось работать, работать и работать. И до сегодняшнего дня многое было ясно, но теперь он еще больше поверит в людей и полюбит их и, конечно, со Щекотовым наладит отношения.

Выйдя на улицу, Кузьма оглянулся. Землю щедро обогревало солнце, и ему показалось, что с тех пор, как он вошел в здание райкома и вот стоит теперь, что-то произошло в мире. Как будто стало просторнее небо, ярче светит солнце, быстрее снуют люди и даже сам воздух наполнен чем-то необычайно легким и радующим кровь. Из-за угла послышалась барабанная дробь, и немного спустя на площадь вышел пионерский отряд. Впереди важно вышагивал маленький, краснолицый барабанщик, и Кузьма почувствовал по его напряженному лицу, что самое главное для него, это чтобы не сбиться с ритма. А из сада восхищенно и завистливо смотрели малыши; некоторые из них пытались выбежать на площадь и шагать в ногу с пионерами, но их цепко держали матери, и они плакали толстыми обиженными голосами. Кузьма рассмеялся и, легко шагая, направился в райисполком. Анурьев дал ему записку в райпотребсоюз. На базе райпотребсоюза Кузьма выписал для Лапушкиной муку, крупу, сахар, детское белье, две пары ботинок, мануфактуру. Нагрузившись свертками, он торопливо пошел в Дом приезжих. Ему теперь хотелось только одного — поскорее вернуться в колхоз. Казалось, что он не был дома, по крайней мере, неделю.

Он шел по улицам городка и удивлялся. Как все же быстро налаживается жизнь: дома обросли лесами, по улицам снуют грузовики, открылись магазины, чайные, парикмахерские, говорит радио, со станции доносятся зычные гудки паровозов.

Первый, кого он увидел в Доме приезжих, был Костя Кликов. Он сидел в прихожей и пил из жестяной кружки чай. Увидев председателя колхоза. Костя виновато улыбнулся:

— Опоздал я, Кузьма Иваныч… прибежал в райком партии, а мне сказали, что вы только ушли. А куда, и сами не знают. Прибежал сюда. Вот и жду. Мне сказали, что мешок-то ваш еще здесь…

— Зачем ты пришел?

— Никандр послал… Я теперь не знаю, что и будет…

— Случилось что-нибудь? — тревожно спросил Кузьма.

— Да нет, такого ничего не случилось. Вот с письмом.

— Ничего не понимаю, какое письмо?

Костя вынул из-за пазухи пакет. Кузьма быстро вскрыл его. Комсомольцы писали: «В дни напряженного весеннего сева, когда весь коллектив нашего колхоза стремится завоевать первое место по району, Щекотов С. П. со своей женой ушел с поля, не выходит в течение пяти дней на работу. Мы, комсомольцы, не можем с этим мириться и осуждаем их, как людей, ставящих свои личные интересы выше общественных…»

Кузьма мягко взглянул на Костю Клинова. Ему было ясно, почему Никандр послал этот протокол. Комсомольцы знали, что Щекотов пошел в райком партии жаловаться на Кузьму, и, чтобы поддержать своего председателя, заявляли о своем отношении к Щекотову.

— Ох, и молодцы же вы, ребята! — хлопнул Кузьма Костю по плечу так, что тот даже пошатнулся.

— Значит, не опоздал я?

— С такими делами никогда не опаздывают.

Кузьма положил свертки в мешок и вскинул мешок на спину.

— Ты, Костя, переночуешь здесь, завтра отдашь этот протокол в райком комсомола и зайдешь на базу райпотребсоюза, получишь еще вот продукты, — он отдал накладную, — и вернешься домой на попутной машине.

Всю ночь шел Кузьма. Уж солнце оторвалось от земли, окрасив бледно-зеленое небо в пурпурный цвет, и в низинах беспокойно зашевелился туман, когда Кузьма подошел к тому месту, где расстался с Марией. И, вновь чувствуя ее губы, — вот как будто только сейчас ее поцеловал, — он, забыв об усталости, еще быстрей зашагал лесом. Он миновал мостик, на котором повстречал Марию, поднялся на бугор. Вершины сосен пламенели, как свечи, мягкий ветер шевелил их, и они раскачивались из стороны в сторону, словно удивляясь, какое красивое солнце поднимается над землей. На сердце у Кузьмы было легко. Он перепрыгнул через канаву и, улыбаясь, весело поглядывая вокруг себя, подошел к дому Хромовых. Ему хотелось, чтобы Мария уже встала, вышла к нему.

Не успел он взойти на крыльцо, как из дверей выскочил Поликарп Евстигнеевич. В одной руке он держал сапог, в другой — щетку.

— Доброе утро. Поликарп Евстигнеевич! — нарочно громко сказал Кузьма, чтобы Мария услышала его голос.

— Ох, и доброе, Кузьма Иваныч! — Поликарп Евстигнеевич вздернул бороденку вверх и взмахнул сапогом. — Радость-то какая у нас — Петр вернулся!

И сразу сказалось все: и две бессонных ночи, и путь пешком до райцентра и обратно, и пережитые волнения в райкоме. Словно тяжелая удушливая волна качнула его. Поликарп Евстигнеевич вдруг подскочил к нему совсем вплотную и пронзительно, как милицейский свисток, затрещал в уши, потом так же внезапно отшатнулся, словно исчез в тумане, и Кузьма только слышал какой-то тонкий звон, а перед глазами заплясали два круга — зеленый и красный. Вверх и вниз… вверх и вниз… вверх и вниз… Никому не говорил Кузьма о том, как его еще в первые дни войны ранило минным осколком в голову, да и сам он стал забывать об этом, думал, что все сошло благополучно, а вот теперь и проявилось…