В своем деле Сева Перченков поборник нового, он работает в архитектурном институте, создает проекты рабочих клубов, санаториев, которые бы отвечали запросам не только сегодняшнего, но и завтрашнего дня. Он вместе со своими товарищами участвовал в конкурсе на лучший проект павильона для Брюссельской выставки, и этот проект получил одну из премий.

Но Сева жадно ловит старину. Северные могучие избы как олицетворение этой старины заставляют ликовать его архитекторскую душу.

Первые дни моего знакомства с ним я недоумевал: как же так, человек, который пытается в своих работах постигнуть завтрашний день, его вкусы, его удобства, восхищается отживающим сооружением, примитивной избой? Даже мне, далекому от проблем зодчества, видно, как неудобна изба. Потолки низкие, окна маленькие, скупо пропускающие свет, а двери такие, что каждый раз, проходя сквозь них, пробуешь крепость верхнего косяка собственным черепом. А что касается красоты, то, как архитектурное сооружение, они, на мой взгляд, ничто. Все сделаны по стандарту, редко-редко пробьется искорка творчества в каком-либо затейливом наличнике. Они бывают и красивы, но только как часть пейзажа. И эта красота, позавчерашняя красота старости, которой в свое время спели свои песни холсты Левитана, Остроухова, Архипова. Их не перепеть, да и нужно ли это тем, кто собирается строить завтрашний день?

Не сразу, из случайных разговоров, из наблюдений, на которые подталкивали меня эти разговоры, я начал понимать, что привлекает в русской избе современного архитектора Перченкова.

Изба не удобна?.. Нет, удобна, но только не с точки зрения современного человека, успевшего привыкнуть к городскому комфорту. Все в ней оправдано, ничего нет лишнего, а следовательно, и нелепого. Низкие потолки, мало воздуха? Да, но избы рассчитаны на то, чтоб жить в них, не ощущая мороза в самые лютые зимы. Если поднять потолки выше, то придется увеличивать печь. Русская же печь без того огромна, она занимает чуть ли не треть жилой площади. Поставить вместо одной русской печи две голландки, которые бы занимали меньше места, тоже нельзя, так как в голландке не испечешь хлеба, не согреешь пойла для скота. Недостаток же воздуха люди, работающие в поле, испытывают не так остро, как горожане. Низкие же потолки вынуждают делать и низкие двери, тем более что над дверями всегда располагались полати. Так же непрактичны были бы и широкие окна для северных изб, не говоря уже о том, что для крестьянина бревенчатая стена стоила дешево, а стекло дорого.

Каждая деталь, каждое украшение в русской избе подчинено необходимости, во всем строгая логика. Именно этой-то бревенчатой логике и удивлялся наш архитектор. Именно в этом древнее сооружение, примитивная крестьянская изба родственна лучшим образчикам современной архитектуры с их стенами из стекла и бетона, с их внешне модернистским обликом.

Меняется жизнь людей, меняются их потребности, вместе с этим меняется и понятие прекрасного.

Из старины Севу интересовали не только избы…

Попадая в Третьяковскую галерею, я меньше всего обращаю внимание на один зал, а именно тот, где висят старые русские иконы. К чему мне эти темные лики, эти аскетические руки, сложенные в крестное знамение, эти нимбы, хитоны, — здесь младенчество нашего искусства, творческая сила еще не созрела, скорей от них — к искусству зрелому, к шедеврам Серова, Левитана, Сурикова!

А наш новый спутник оказался страстным охотником за иконами старинного письма. Только старинного! В позднее время если и создавались какие-то художественные образцы русской иконописи, то все они утонули в обильном потоке ремесленнической мазни, изготовлявшейся по заведомым стандартам.

Старую икону не так-то просто отличить от новой. Часто старая живопись в несколько слоев замазана позднейшими богомазами, которых смущало то, что иконы написаны не по привычным канонам. Помогают в поисках доски, на которых написаны иконы.

В старину на Руси и деревянную ложку, и затейливый узор на наличниках избы, и величавые церкви — все делали с помощью одного универсального инструмента — простого топора. Края такой доски, как правило, выступают, образуя что-то вроде рамки.

Но даже здесь, на севере, на Онеге, в кладовой русской старины не так-то просто наткнуться на достойную внимания икону старинного письма. Входя в каждую избу, мы всегда первым делом тянулись к киотам, мы не пропускали ни одной часовни, лазали во все попадавшиеся на пути старые, заброшенные церкви. Мы видели несчетное количество икон, разных Прасковий Пятниц, Георгиев-победоносцев на коне, богородиц, спасителей, но все они были грубы, безвкусны, исполнены ревнительной рукой убогих ремесленников. От них и не пахло искусством. Сева с равнодушным презрением отворачивался.

Но его интерес всегда подкупал наших старушек хозяек. Обросший бородой, тихий, вежливый, застенчивый (что-то было в его лице, во всем облике иисусоподобное, кроткое) да еще интересуется иконами, умеет разобрать и объяснить, что эта фигура изображает Иоанна Предтечу, а та сцена означает исцеление Лазаря — ну, как тут не дрогнет богобоязненное старушечье сердце, как удержаться от умиления перед таким гостем!

В деревне Корякине хозяйка-староверка встретила нас молчаливо, а через час уже суетилась возле стола, даже согласилась на отступничество — дозволила курить в самой избе! Как тут выгонишь, когда иисусоподобный охотник за иконами тоже балуется табачком.

Мы шли из Корякина, обласканные хозяйкой-староверкой, по берегу реки Кены. На наших картах Кена даже не названа, а это большая, полноводная река. Полноводная… Этот эпитет как-то примелькался, затерт ходячими фразами. Только побродив в прионежских местах, снова начинаешь ощущать его значение. Полноводные реки! Они здесь без прикрас полноводные. На Онеге нам не попалось ни одной песчаной отмели, вода до отказа заполняет берега. Полноводны и маленькие реки, полноводны даже ручьи. Все они обильны черной с рыжим отливом водой, настоянной на болотных травах. В некоторых местах эта вода почти стоит, в других с ревом несется на перекатах, бурлит на порогах.

Возле деревень через Кену перекинуты высокие бревенчатые мосты. Многие из них обвалились, по другим же можно пройти, но проезжать опасно. Один из таких мостов вел к часовенке, одиноко стоящей напротив деревни.

Почти в каждой деревне стоит часовенка — крохотное рубленое здание, чуть побольше обычной крестьянской баньки, с одним, много с двумя окошками и крышей, как у любого дома. Только на этой крыше вместо трубы торчит церковная луковка из умело выстроганной дранки, или деревянного «лемеха», сама по себе образчик хитроумного мастерства.

Мы ждали, что часовенка будет или пустой, заброшенной, или же занятой под какой-нибудь временный склад зерна, а потому замкнутой на ржавый замок. Но замка не было, и дверь часовенки легко подалась от толчка; мы вошли и увидели, что попали во что-то отдаленно напоминающее церковный алтарь. Вся стена увешана иконами в застекленных рамах, просто без всяких рам, в ризах из жести и фольги. Вокруг икон висят чистые полотенца с вышитыми крестами, стоят свечи. Одна свеча, толщиной с руку, покрыта серебряным узором — массивный огарок, не зажигавшийся, верно, с дореволюционных времен. Перед иконами на киоте лежат кусочки ячневых лепешек, сахар, несколько яиц — недавние приношения. Пол часовенки, чисто подметен, единственное окно протерто. Чистота, тишина, чуть затхловатый запах нежилого помещения.

Мы с недоумением переглянулись, сняли шапки — на всякий случай, чтоб внезапно нагрянувшие хозяева этого крошечного храма не приняли нас за злоумышленников. Прямо с мешками за спиной мы потянулись к иконам, стали разглядывать их.

И здесь, как всюду, громадные, средние, маленькие иконы — явная продукция поздних ремесленников, набивших руку на массовом производстве. Но нет, Сева что-то чересчур внимательно обнюхивает одну совсем невзрачную иконку, осторожно щупает рукой, оглянувшись на дверь, снимает с киота, осматривает с изнанки, снова ставит.