— Старая, — объявил он. — Поглядите, какая доска. Только какой-то дешевый богомаз руку приложил. Как бы приобрести ее? Все равно здесь она в конце концов пропадет. Халтуру выставили на видное место, а эта в стороне стоит. С кем бы договориться?..

Договориться не с кем, часовня пуста. Впрочем, в окно видно, как через мост торопится какая-то старушка. Уж не к нам ли?..

И мы поспешили встретить ее у порога. Но первый, кого мы увидели, был паренек лет десяти. Он давно уже стоял у крыльца часовенки и ждал нашего появления. На его лице без труда можно было прочитать, что судьба святынь в этом игрушечном храме его нисколько не волнует. С застенчивостью, доходившей до немой подавленности, он взирал на нас, четырех незнакомцев в широких плащах, с замысловатыми мешками, с фотоаппаратами и, главное, ружьем, упрятанным в чехол.

Пока он разглядывал нас, подоспела и старушка в ватнике, в тяжелых мужских сапогах.

— Бабушка, — обступили мы ее, — как бы нам увидать того, кто распоряжается этой часовней?

— Кто распоряжается? Да тут, молодцы, нет такого.

— Как нет?

— Да тут мы все, старые да глупые, богу молимся. А какая нужда у вас, молодцы?

— Мы, бабушка, интересуемся иконами старого письма. Для науки нужно.

— Так, так, для науки… Как же, понимаю… — Но по не сходившей с лица растерянной улыбке было видно, что она не очень-то понимает — какое такое старое письмо нужно науке.

— Мы бы хотели поговорить тут насчет одной иконы. Приобрести, если можно. Для науки, бабушка.

— Так, так, понимаю… А какая икона-то?

Мы снова вошли в часовенку, демонстративно, на глазах старушки сняли свои шляпы и кепки, указали:

— Вот она.

Наше смирение тронуло старуху больше всяких слов.

— Так, так, молодцы, — заговорила она уже другим голосом. — А я, грешным делом, подумала, что за люди?.. Только я-то, милые, не распоряжаюсь. Тут мы все, старые бабы, сюда ходим помолиться… Уж обождите, может, докличемся. Я-то думала… А тут люди вежливые да обходительные. Хоть стара и глупа, но вижу — вошли, шапки сняли…

Нам стало ясно: мы приобрели себе друга и заступника. Не переставая восхищаться нашим поведением, она подошла к берегу реки и вдруг, оборвав восхваления, вытянув тощую шею с надувшимися сразу венами, пронзительно, так, что у нас зазвенело в ушах, закричала в деревню:

— Нюшка-а! Ню-юшка-а!! Э-эй! Чтоб тебя разорвало! Э-эй! Сбегай, голубушка, к Акимовне! Слы-ышь! Ню-юшка! Тя-теря-а глухая! К Акимовне сбе-егай! В окно-о, сту-укни! Пущай скорея-а сюды идет!

Но «голубушка» и «глухая тетеря» Нюшка ковырялась у реки, ни малейшего внимания не обращала на вопли с нашего берега.

— Обождите, молодцы. Самой придется бежать. Все одно не докличешься. — И старушка старательно заработала тяжелыми сапогами к мосту.

— Не придут, пожалуй, старушки, — высказал я предположение. — Испугаются четырех мужиков.

Но я ошибся. Через некоторое время на мосту показалась не одна Акимовна, а целая старушечья делегация. Впереди выступала громоздкими сапогами наша знакомая. Лица старушек были сурово сосредоточены. Среди них выделялась одна — одета с городской опрятностью, лицо полное, губы надменно поджаты — верно, Акимовна. Такая должна верховодить, а не подчиняться.

У дверей часовенки произошло знакомство. Акимовна принялась допрашивать нас: кто мы, откуда, куда, зачем нам понадобилась икона? Отвечал Сева, глядел на старух своим кротким взглядом с обросшего густой черной бородой лица. Наша старая знакомая с оживленным сочувствием помогала ему в ответах, вставляла замечания: «Такие вежливые молодцы, такие обходительные… Шапки сняли…»

Акимовна с пристальным вниманием вглядывалась в лицо Севы, в его бороду, выпестованную в походе, в длинные волосы, выбивающиеся из-под шляпы, во весь его иноческий вид и вдруг задала каверзный, хотя и благожелательный, вопрос:

— А вы, голуби, сами-то верующие или нет?

Все старухи, в том числе и наша благожелательница, настороженно замолчали, уставились пристально на Севу. А на лице Севы в это время отразилась нелегкая борьба: охота и получить икону, завоевать расположение старух, но и кривить душой, продавать себя, хотя бы ради этой вожделенной иконы старинного письма, недостойно. Старухи смотрели в упор и ждали ответа. И он кротким, виноватым, сладчайшим голосом произнес запинаясь:

— Н-не совсем…

Но старухи уже куплены Севиной кротостью, они понимают, что такого вопроса не нужно было задавать — он неприятен, без него ясно. И все в один голос воодушевленно закричали, перебивая друг друга:

— Ну да, где уж верующие!..

— Чего и толковать — молодые!

— Зато вежливые да обходительные!

— Они, родненькие, шапки сняли, как вошли. Другие-то бы на их месте чистый содом натворили. Нет, эти не из таковских, — усердствовала наша благожелательница.

Лед был сломан, но вопрос — отдавать или нет нам икону — еще окончательно не решен. Он должен решиться в самой часовне.

Сева указывает на икону. Старухи вразнобой закрестились, благоговейно зашелестели, роняя одно лишь слово:

— Спаситель… Спаситель…

Икона снимается, идет по сморщенным, огрубелым старушечьим рукам, вызывая почтительно-скорбные вздохи:

— Спаситель… Спаситель… Спасибо ему, спас нас…

Мы не спрашиваем: от чего именно этот Спаситель спас их? Никто из них об этом не задумывался. Спас — об этом говорят предания, пришедшие от бабок и прабабок. Спас — и все тут.

Но минута вздохов и благочестивого умиления проходит, наступает шумное старушечье собрание с повесткой дня: отдавать «для науки» Спасителя или не отдавать? Впрочем, вопрос уже решен — все за то, чтобы отдать, но как удержаться от шумного восхваления наших добродетелей?

Снова со вздохами и крестными знамениями икона переходит из одних узловатых рук в другие, снова умиленные возгласы — «спас нас», наконец попадает в руки Севы. Тот поспешно развязывает мешок, вынимает рубаху и бережно завертывает в нее подарок, затем робко и почтительно предлагает деньги.

И опять шум и горячий спор: брать или не брать? С одной стороны, святыню продавать не полагается, с другой же стороны — это не продажа, икона подарена, о деньгах никто и не думал упоминать. Брать или не брать деньги?.. Они могут пойти на богоугодные дела — свечей купить, на нужду кому ссудить. Шум, разгоревшись, постепенно стихает, с общего согласия приходят к решению: взять деньги!

Однако при выходе из часовни кой на кого, а, кажется, больше всех на Акимовну, снова находит запоздалое сомнение:

— Не на смех ли все-таки берете нашего Спасителя? Вдруг да как нехорошее вы задумали?..

Но на этот раз нам ответить проще, мы резонно возражаем:

— Ведь если б посмеяться хотели, мы бы это и до вас успели сделать. Не спросясь, взяли бы икону и унесли с собой.

Наш ответ подчистую снимает всякое подозрение. Весь старушечий клуб в восторге, бурное ликование стоит вокруг нас.

— Ведь правда, взяли бы и ушли себе…

— Да что мы им? Разве бы нас послушали?

— Нет, родные мои! Они ждали нас, ждали!

— Честь честью попросили!..

— Вот ведь неверующие, а, по всему видать, добрые люди.

Мы, забравшие икону, становимся героями минуты — к нам повернуты доброжелательные лица, нас прославляет хор голосов. И нас трогают простота, душевная чистота этих пожилых женщин, их детская непосредственность, их наивная радость по поводу того, что встретились не с хамоватыми, а с людьми, еще не потерявшими совесть.

Дружно, возбужденно, весело провожают они нас через мост, ласково напутствуют в путь:

— Счастливо, милые! Добра вам и здоровья!

— И вам также!..

— Чтоб у вас все удачно было…

Мы тоже желаем им счастья от всей души. Не того туманного и бесплотного счастья, что из века в век обещал им Спаситель, а простого, человеческого. Пусть будет урожай на их полях, пусть их сыновья и дочери прочно встанут на ноги, пусть старость этих женщин не отяготят досадные житейские горести. Не знаем, исполнятся ли наши пожелания — мы ведь не из породы всевышних спасителей.