Многих удивило горбачевское «ты», с которым он обратился ко мне. Но так обычно обращаются крупные, да и не крупные партработники к своим нижестоящим товарищам. Это «ты» не свидетельствовало о каких-то наших тесных отношениях. Хотя, вероятно, чем-то я был интересен Горбачеву.

Они с Раисой Максимовной одними из первых посмотрели моего Наполеона I, которого я играл у Эфроса. Были на моем шестидесятилетии — я послал им приглашение на свой вечер.

Горбачев любил наш театр. Он смотрел у нас «День-деньской» А. Мишарина, «Брестский мир» М. Шатрова.

«Брестский мир» он не принял. Особенно сцену, где Ленин становится на колени перед Троцким, — о ней тогда вообще было много споров, некоторые считали ее унижающей достоинство вождя революции, недопустимой ни при каких обстоятельствах для обнародования. Да и вообще: Троцкий, Бухарин наравне с Лениным на сцене — трудное испытание для партократа.

В спектакле кипели страсти. Там, в конце уже, Ленин (играл его я) в сердцах швырял стул. А стул был венский, таких теперь не сыскать. Наши декораторы всё упрекали меня, что я такие дорогие стулья ломаю. Я и предложил им сварить железный. Сварили. А я, значит, как обычно, метнул его, весом с пуд, от души! И словно обухом по руке! Связки порвал.

Ну, это так, к слову и к вопросу об азартности Ленина.

На спектакль «Мартовские иды», инсценировку романа Уайлдера, приходили многие члены Политбюро — тогда оно еще существовало.

Я там играл Юлия Цезаря. Как и Ричард III, и Наполеон I, личность эта накрепко связана с переломом эпохи, сдвигом пластов истории.

Со страниц романа встает страшная картина гибнущей Римской республики. Гибнущей не после проигранной битвы с врагом или революции: Рим гибнет прежде всего в человеке.

Разврат. Вседозволенность. Безответственность чиновников и военачальников. Чудовищный эгоцентризм — существую только Я. Я превыше всего и всех, дороже народа, страны, государственных интересов. Низменные страсти, политическая игра, корыстные расчеты. Борьба за воздействие на Цезаря, выгода дружбы с ним…

Нет, спектакль не рассказывает о причинах падения Римской республики. Во вступлении мы называли «Мартовские иды» фантазией о некоторых событиях и персонажах последних дней ее существования. В этой «фантазии на тему» ничего не было присочинено и не подправлено, чтобы «осовременить» ее. И тем не менее…

М. С. Горбачев смотрел «Мартовские иды» уже после Фороса. Когда кончился спектакль, он пригласил меня в ложу. Улыбаясь, спросил: «Это что наглядное пособие для понимания нашей жизни?» — «Да, Михаил Сергеевич, что-то в этом роде», — ответил я.

Человек он здравомыслящий… Мы проговорили тогда минут сорок. Когда вышли из театра, увидели, что его ждет толпа человек в двести. Нам сказали, что поначалу толпа была просто гигантской, но многие ушли. Люди бросились к нему, закидали вопросами. Охрана еле сдерживала их натиск.

К Горбачеву относятся по-разному. У меня к нему огромное уважение. Я не считаю, что лично он виноват в распаде страны. Он не ожидал и, конечно, не желал этого — таков был ход истории. Горбачеву она дала первое слово. Во что выльются начавшиеся при нем перемены, будет ясно много позже.

…С эпохой Горбачева кончилось мое прямое участие в политических организациях или органах, делающих политику. Прошли времена и художественной публицистики, когда бурный успех имели пьесы на политическую тему, в которых обличались и разоблачались пороки общества и системы. Театр вернулся на свое собственное место, на вечное и высокое место искусства. К познанию и исследованию жизни человека своими средствами и без оглядки на господствующую политику и идеологию.

В театр пойдут сегодня не за политической «изюминкой» или скандальчиком, а ради наслаждения искусством зрелища, актерской игрой.

Я сознательно отказался от участия в политике. Но я не могу отказаться от внутреннего своего долга человека и гражданина России иметь собственное мнение по всем проблемам, в том числе и политическим, касающимся моей страны, моего народа, моих товарищей.

Кафедрой для провозглашения моей веры служит не трибуна, а сцена, театральные подмостки.

У актеров обычно спрашивают, по какому принципу они выбирают роли, не учитывая того обстоятельства, что самому актеру выбирать вряд ли приходится: тут на первом плане диктат репертуара, воля режиссера. Корректнее был бы вопрос, какую роль актер хотел бы сыграть. И многие отвечают, допустим: короля Лира, Бориса Годунова, Чацкого…

Но есть такие, к ним принадлежу и я, кто не может ответить так определенно, потому что мечтают сыграть героя, который по сути своей прежде всего был бы созвучен сегодняшнему дню, с его радостями, печалями и надеждами.

Я нашел таких героев — у Василия Макаровича Шукшина.

Писатель. Актер. Режиссер.

В. М. Шукшина много читали, играли, о нем много писали, спорили, его произведения возносили и ниспровергали, о них отзывались восторженно и критически. И не могли оторваться от него, от его творчества.

На мой взгляд, Шукшин — один из самых лучших не только современных писателей, но русских писателей вообще.

Впервые я встретился с Василием Макаровичем на съемках фильма «Простая история». Проходили они в деревне под Москвой. Мы жили в здании школы, в огромном классе. Наши кровати стояли у противоположных стен.

Мы с ним практически не виделись: он работал — я был свободен, я работал — он был свободен. Я, когда удавалось, ходил на лыжах. Он не отдыхал, он все время писал, нещадно куря. Он неразговорчивый человек, я тоже не болтливый — перекинулись мы с ним, быть может, парой фраз. Так и расстались.

В тот раз отношения не завязались. Духовные узы соединили нас потом, когда я познакомился с его творчеством.

То было как озарение! Читая Шукшина, я находил для себя и правду, и помощь, и друга, и ответы на мучившие меня вопросы. Я испытал небывалую радость от встречи с этим самобытным, глубинно народным талантом. Шукшин дарил мне возможность через произведения выразить свои размышления о жизни, о людях, о творчестве, об истории, о народе, о вождях. Шукшин стал мне жизненно необходим.

Я загорелся идеей поставить на сцене его пьесу-сказку «До третьих петухов».

Пьеса эта запала мне в душу тем, что при всей ее балаганности, лубочной наивности и простодушии она куда как метко и остро сатирически отражала нашу жизнь. Все это чертячье безумие, которое в ней творилось, с невыдуманной бабой Ягой и ее сумасшедшей дочерью, сорвавшейся с цепи, с вполне реальными существами человечьего рода в обличье чертей, — было вовсе не сказкой, не развлечением, а нашим сегодняшним днем.

Получив разрешение от Шукшина на постановку пьесы и начав работу над ней, я договорился о встрече с ним.

Это было в самый разгар славы Шукшина. После выхода на экраны «Калины красной» его буквально рвали на части. То был пик его признания, его звездный час. Он был всем интересен, нужен. Он имел возможность что-то сказать, что-то защищать, за что-то бороться. Он увереннее смотрел в завтрашний день: наконец-то сбудется его мечта — он приступит к съемкам фильма о Степане Разине…

Шукшин приехал в Москву буквально на несколько дней: он снимался в фильме С. Бондарчука «Они сражались за Родину», играл, как оказалось, свою последнюю роль — Лопахина. К слову, он очень похож на этого героя человека, изглоданного жизнью, но сопротивляющегося обстоятельствам со скрытой до поры до времени силой сжатой пружины. Я ощутил в нем эту пружину.

Мы поговорили о «Петухах», я рассказал, как я мыслю себе эту постановку, оставил ему кое-какие заготовки с просьбой высказать по ним свое мнение. Он пообещал, когда закончит, дать мне почитать сценарий «Я пришел дать вам волю». Мы распрощались.

Это была последняя моя встреча с Василием Макаровичем.

…Обдумывая форму спектакля «До третьих петухов», я после нескольких прикидок остановился на ярмарочном балагане.