Скоморохи, деды-раешники, Петрушки несли большой заряд жизнеотражения. Прикинувшись мужичками-простачками, они зло высмеивали царя и господ — под каламбуры, непритязательные стишки, озорное зубоскальство, шутки, побасенки. В наивно-мудром образе скомороха народ воплотил сам себя, театральное представление всегда кончалось его победой над царями-господами, чертом и даже самой смертью. Балаган сочетал в себе элементы фарса и трагедии, чем тоже для меня был привлекателен.

Г. А. Товстоногов поставил в БДТ спектакль по «Энергичным людям» Шукшина. Евгений Лебедев, актер, которым я не устаю восхищаться, играл там жулика. Незабываема сцена, когда жулик этот просыпается после чудовищного запоя и ничего не может понять: где он, что происходит. Это была виртуозная актерская работа, роль скоморошьего, клоунского, балаганного плана. Товстоногов придал этой глубоко реалистической вещи фантасмагоричность. Передо мной стояла задача придать фантасмагорической пьесе реалистическое звучание.

Спектакль начинал скоморох-зазывала разными шутками-прибаутками: «А вот и я пришел вас позабавить, с праздником позравить! Здорово, ребятишки! Здорово парнишки! Бонжур, славные девчушки, быстроглазые вострушки! Бонжур и вам, нарумяненные старушки! Держите ушки на макушке! Ну, друзья, нечего крутить на карусели, заходите посмотреть, как пляшут мамзели! А мне бросайте в шапку медяки, да не копейки, а пятаки!»

Через этот бесшабашный, задорный пролог я переходил к народной драме.

Работая над пьесой, я, как то иногда делаю, вел записи, для себя, чтобы не упустить то, что считал главным. Я определил характер некоторых сцен. Например, в сцене столкновения монастыря с чертями я отметил не святость, а скотство всех этих обитателей монастыря, с их вседозволенностью, которая выводит их за грань духовного, человеческого. Сатанинское празднует над ними победу.

Но пьеса не поддавалась, и где-то в середине работы я понял, что не одолею «сопротивление материала». То ли потому, что она была больше читабельная, чем игральная, то есть больше проза, чем драматургия. То ли потому, что я перегрузил эту в общем-то прозрачную пьесу, в которой сказки было больше, чем сатиры, публицистикой, но получилось не страшно и не смешно, беззубо и не обжигающе.

Меня постигла неудача. Я жалею и не жалею об этом. Жалею, потому что хорошая вещь оказалась «не по зубам». Не жалею, тому что познал еще одну грань таланта Василия Шукшина, окунулся в чудесный мир народно-поэтического творчества.

Я жалею, что эта пьеса, «До третьих петухов», так и не была поставлена. Делал попытку друг Шукшина Георгий Бурков. Уж насколько он был близок к Шукшину, понимал его, сам был очень своеобразным актером, на грани правды и чертовщины, балаганщины, скоморох по сути, а не актер, ему бы, как говорится, и карты в руки. А он походил, походил вокруг — и отступился. Видимо, тоже не сумел сбалансировать легкость и нагруженность, балаган и драму.

Шукшинская тема в моих поисках, актерских, режиссерских, была и остается одной из главных.

В. М. Шукшин — человек здоровых народных корней. Он родился таким, родился с ощущением понимания, что такое русский мужик, его натура. Он даже Степана Разина хотел сыграть не как выдающегося народного героя, а как простого русского мужика, который в силу своего независимого характера, таланта бунтаря поднял крестьян на борьбу за волю, а что с этой волей делать — он не знает. В этом трагедия русских людей, которые стремятся к чему-то, добиваются — и вдруг останавливаются в полном недоумении: а что дальше делать? И находятся такие, которые говорят: «Я знаю, что делать!», берут запыхавшуюся лошадь под уздцы и ведут черт-те куда.

Когда Шукшин уже умер, мне довелось сниматься в фильме по его сценарию «Позови меня в даль светлую». Это добрая, человечная, смешная и грустная картина. Хорошая Русь в ней показана, поистине со светлой далью.

Я играл Николая, брата главной героини Груши (в ее роли снималась Л. Федосеева-Шукшина), дядю мальчишки Витьки. Я этих дядей навидался на своем веку довольно много, и мне не составляло труда создать этот образ на экране. Бухгалтер, на сто двадцать рублей тянет семью, заботится о сестре и племяннике…

С поразительным знанием деревенской жизни написал Шукшин этот сценарий. Фильм негромкий, но добротный и правдивый.

Характер, который я играл, доставлял мне огромное удовольствие, потому что я, как актер, не могу обходиться без какой-то житейской «оснастки». Мне обязательно нужна характерность, я теряюсь перед камерой и перед залом, не ощущая под собой этого фундамента. Без него я не могу придумать какие-то свои штучки-дрючки, «ухваточки», подробности, без которых нет живого человека на экране или на сцене. Может, кто и обходится без всего этого, но я не могу. В этой роли я, к примеру, не раз произношу: «А, язви тебя в душу!» У меня тетя так ругалась. А дядька у меня был — я его не помню, знаю по рассказам мамы — так у него такая присказка была, проговаривал он ее быстро: «Главна штука, главна вешш в том…» Это я тоже использовал в одном фильме.

И вот этот мужик, которого я играл, в общем-то нормальный, по чьим-то меркам, может, и недалекий, обнаруживает тонкость и проницательность в понимании каких-то вещей поразительную.

Дочка учит отрывок из гоголевских «Мертвых душ» о «птице-тройке» (кто из нас не учил!), и он, слушая ее, вдруг задумывается, с кем это птица-тройка так несется. Кто седок-то? Чичиков? Это что ж получается: Русь несется неизвестно куда с этим отъявленным мошенником? Значит, это перед ним расступаются другие народы и государства? Ему дают дорогу?

В самом деле, если мыслить конкретно, как привык мой герой, бухгалтер, мужик, который ничего просто так не принимает на веру, — так оно и есть. Но никому на свете до него эта простая мысль в голову не пришла.

Совсем не простые у Шукшина эти обыкновенные мужики, которых миллионы по всей России!

Кирзовые сапоги, ватник, замусоленная кепчонка-шапчонка на голове, вечное курево, поддатость. Питие — трагедия русского народа. Мы отмахиваемся: пьяный мужик! Но мы не знаем, не хотим знать, о чем думает он трезвый, какие чудеса рождаются в его голове. А Шукшину как раз это интересно — в каждом найти особинку, «чудинку». Ведь это тот же талант по-своему смотреть на мир, видеть удивительное и неожиданное в привычном. Кому-то вот Чичиков в башку влетит, кому-то еще какая холера.

Мне нравилось все, что писал Шукшин, знакомство с его «чудиками» приносило большую радость. Они навели меня на мысль сделать концертную программу по произведениям Шукшина.

Я не ахти какой чтец, не Дмитрий Николаевич Журавлев, но с этой программой я успешно выступал во многих залах, перед разными аудиториями: и в Библиотеке им. Ленина, и в Доме художников, и в клубах. Всюду залы были полны.

Я читал его рассказы, такие немудрящие, об обыкновенных людях; что-то мне, может, и удалось, но в чем-то я оказался безоружным перед их простотой и сложностью. Каждый раз я вновь и вновь вглядывался в них, открывал что-то новое, но разгадать тайну их магнетизма так и не смог.

Вот живет столяр, в общем-то несчастный человек, в вечных заботах о хлебе насущном, о семье, но лелеет он заветную мечту, не о благоденствии земном, не о богатстве, — он мечтает купить микроскоп. И покупает. Зачем он ему? А вот что-то его беспокоит, какая-то мысль, желание докопаться до чего-то, ему интересно узнать, отчего бывают болезни, что это за штука такая — микробы… Это рассказ Шукшина «Микроскоп».

Я вспомнил чудиков Шукшина, когда прочел недавно о том, как в какой-то деревне под Курганом два мужика пятнадцать лет строили и все-таки построили самолет из дерева. Это не литература — это жизнь. Мало того, что они вырубили из дерева самолет, вплоть до такой сложной детали, как пропеллер, железным был только мотор от мотоцикла, который тянул этот самолет, — он у них полетел! Мужики эти, без специального образования, окончившие сельскую школу и работавшие в деревне, построили самолет. Они летают на этом самолете — не чудо ли? Правда, им категорически запрещают полеты, заботясь о жизни новоявленных Икаров. Они и в самом деле уже падали с неба, что-то там ломали себе. Но это их не останавливает. Как тут не восхититься!