— А ведь Владимир Ильич был другой.

— Какой же?

— Он был мягче.

Боря произнес это куда как убежденно, со всей рабочей прямотой и правотой…

Я играл Ленина в спектакле «Брестский мир», поставленном по пьесе М. Шатрова, и в телефильмах, снятых тоже по его сценариям.

«Брестский мир» — спектакль первых лет перестройки. В нашем театре его поставил режиссер Роберт Стуруа. Эта пьеса была написана Шатровым давно. Ее долго не разрешали к постановке: там действовали Троцкий, Бухарин, Инесса Арманд. Раньше не то что на сцене их нельзя было играть — говорить о них было опасно.

Спектакль пользовался успехом. Но не только из-за этих имен, из-за каких-то исторических открытий и пикантных подробностей из жизни известных политиков — необычным было режиссерское решение пьесы, манера актерской подачи материала. Все артисты были без грима. Они играли исторические фигуры, а не подделывались под них. И играли со своих позиций, на которую каждому давалось право.

Работа в телефильмах была не из легких. По той простой причине, что здесь не требовалось никакой трактовки образа Ленина, а надо было по мере сил доверительно и проникновенно донести до зрителя ленинские, взятые из документов, слова.

Остановлюсь лишь на одном эпизоде из фильма «Воздух Сонаркома», потому что считаю очень важным для себя один из выводов, который я извлек из этого эпизода.

Основой сюжета стала прогулка Ленина по территории Кремля с Бонч-Бруевичем и их разговор о пятидесятилетнем юбилее вождя, который его товарищи по партии хотели отметить пышно и широко. Ленина это сердило. Его вообще не интересовал всякий там быт — еда, одежда, слишком грандиозной была его цель, устремления, чтобы думать о подобном. Так же, кстати, и Сталин: у него в руках была вся власть над страной и каждым отдельным человеком. Сознания этой власти было достаточно.

Мелкота наших последующих «вождей» заключалась в том, что они, пользуясь своим положением, стремились как можно больше нахапать лично для себя, унести в собственные закрома. Высшее наслаждение неограниченной властью им было не по плечу.

Фильмы эти показали по телевидению через… двадцать лет — видимо, документальная правда, в них отраженная, пришлась не ко двору правителям семидесятых.

…В связи с изображением на сцене и в кино наших вождей я подумал вот о чем: ведь раньше никогда царей-батюшек на сцене не изображали. Вероятно, это считалось кощунством. Как это: какой-то скоморох — наша профессия в глазах знати выглядела полупристойной — выйдет на сцену Мариинского или Александринки и будет изображать из себя русского императора! И зачем его вообще изображать, когда вот он, существует вживе.

Запечатлеть Екатерину Великую на портрете — это одно, но представлять ее на сцене какой-то актрисе без роду без племени… У нас же при жизни Сталина десятки «Сталиных», попыхивая трубкой, выходили на сцену (о киноэкране я уже не говорю). И больше того: кто-то ему в его роли нравился, кто-то не очень, хотя всегда его играли с величайшим пиететом.

То, что мы разыгрывали на сцене в те годы, было как бы мистерией, наподобие той, что разыгрывается в дни религиозных праздников у католиков, когда ритуально точно повторяются сценки из библии, сюжеты, оторванные от истинной жизни, от конкретных людей, навсегда затверженные в малейших деталях.

В наши дни многие говорят, что не надо играть Ленина, пора забыть его. Тут я категорически не согласен. Эта фигура, изображенная объективно, без предвзятости, честно, во всей ее глубине и противоречиях, может, как факел, высветить все темные уголки того исторического времени, все случайности и закономерности такого исключительного феномена, как русская революция.

Когда меня просят сыграть Ленина, с издевкой, в ерническом духе, я категорически отказываюсь, потому что считаю: драматический момент нашей истории, когда переделывался мир, с хрустом костей и потоками крови, к шутовству не располагает. Все, что с нами происходило и во что я искренне верил, было слишком серьезным, чтобы сегодня превратить это в фарс.

Ходят тут по Москве, их иногда по телевизору показывают, два артиста не артиста, пародиста не пародиста, изображая Ленина и Сталина, в каких-то тусовках участвуют, речи произносят перед зеваками, высказываются по тому или иному поводу. Умом эта пара не блещет. Какую цель преследуют эти люди? Может, это способ заработать? У меня они в лучшем случае вызывают досадное недоумение.

…Один журналист, было это уже сравнительно давно, спросил меня, хотел ли бы я еще раз сыграть Ленина?

И я ответил: такого, какого я уже играл, — нет. А такого, какого можно сыграть сегодня, — личность трагическую, страшную в своей беспощадности, человека с оголтелой верой в свою миссию, с неистребимой жаждой власти, убежденного в своем праве беспощадно уничтожать всех и любого, кто мешает ему делать то, что он считает верным, с фанатизмом и в то же время каким-то детским бытовым бескорыстием, — сыграл бы.

…Непоставленные спектакли — зарытый клад, который уже никогда не будет найден. Но бывает, когда случай и удачно сложившиеся обстоятельства дают возможность извлечь какое-то сокровище из этого клада, вернуть ему земную жизнь.

Когда, после смерти М. Ф. Астангова, возникали разговоры о том, чтобы поставить в нашем театре «Ричарда III» и мне стать его режиссером, а также исполнителем главной роли, я отказывался. Я трезво сознавал, что одному, без хорошего режиссера, мне это не потянуть.

Но режиссер такой нашелся: Рачия Никитович Капланян. Имя его известно в театральном мире, но с ним лично я познакомился, когда наш театр был на гастролях в Ереване. Ученик Р. Н. Симонова, давний друг нашего театра, он пригласил нас посмотреть фрагменты его нового спектакля «Ричард III». Нам всем они показались очень интересными, и возникла идея пригласить Капланяна поставить «Ричарда III» в Вахтанговском театре.

Капланян был одной из самых крупных фигур в армянском театре, режиссер со своим стилем, обладающий редким даром сценического мышления. В «Генрихе VI», например (Капланян вообще тяготел к Шекспиру), декорация у него представляла пустую сцену, на которой, после гибели очередного героя, появлялся могильный крест, и в конце спектакля сцена являла собой кладбище.

Впечатляющая картина!

В декорациях к «Ричарду III» он тоже нашел очень емкую метафору — трон во всю сцену. Трон, и на нем маленький, как паучок, человек.

Капланян был театрален в самом прекрасном значении этого слова. Его постановкам были свойственны красочность, выразительные, несущие символ мизансцены, контраст прекрасного и омерзительного, возвышенного и натуралистического — на грани дозволенного.

…Несут гроб Генриха VI, убитого Ричардом. На нем черно-белое покрывало. Ричард наступает на него, оно спадает, и они с леди Анной играют этим покрывалом… А потом Ричард насилует ее. Сцена эта игралась весьма правдиво, чтобы вызвать отвращение у всех.

Не могу не вспомнить смешной эпизод, с ней связанный. В Тбилиси я играл эту сцену в концерте вместе с замечательной грузинской актрисой Медеей Анджапаридзе. Она и говорит мне, еще перед репетицией, со своим неповторимо обаятельным акцентом: «Только ложиться на меня нельзя: у нас это не принято».

В литературе Ричард III стоит в ряду таких героев, как Дон-Кихот, Фауст, Гамлет. К трактовке его образа подходили по-всякому. Его играли как демоническую, сатанинскую личность, как сумасшедшего, как клоуна. Я для себя понимал так: Ричард добивается короны ради великой цели. Ради нее он идет на унижения, интригует, предает, убивает. Он мучается от этого. Мучается, но продолжает интриговать, предавать, убивать, потому что знает: другого пути к трону нет.

В процессе работы я стал от этой трактовки уходить. Театральная роль, в отличие от кинематографической, начинает набирать силу и может осмысляться в ходе спектакля. Не только акценты, даже трактовка может существенно измениться.

Конкретно на этом образе, на этой исторической ситуации я утвердился в мысли: великая цель не может служить оправданием пролитой ради нее крови. Эта кровь входит потом в условия жизни и становится нормой, непоколебимым правилом жизни, оправданием любого убийства.