«Ну, вот и всё, девство отдала, можно уходить», - вторая мысль, и даже непонятно, облегчение в ней было или разочарование. Потому что то, что я почувствовала в конце, было... было... это было так невероятно, так приятно, так чудесно, что хотелось плакать.

 «Варька, почему ты меня обманула?» - вынырнула следующая мысль. Да, поначалу было больно, очень больно, но потом, то, невероятное...

- Лукерьюшка, чудо моё маленькое, - зашептал барин, прерывая мои мысли. - Какая же ты чувственная, отзывчивая, искренняя. Откуда ж ты взялась такая, солнышко моё?

- Из Малой Ольховки, - честно ответила я.

- Из Малой Ольховки, - повторил барин, тихо рассмеявшись мне в волосы. - Да, в Малой Ольховке я уж точно не искал. Знал бы, что там меня ждёт такое вот маленькое чудо, я бы раньше... Ну, это теперь уже не важно, я тебя нашёл, остальное - ерунда.

Я мало что поняла из его слов, но почему-то стало так приятно. Похоже, то, что я такая мелкая и тощая, барину как раз нравится, иначе, почему он говорит «маленькая» с таким восхищением и нежностью? То, что всю жизнь было моим самым главным недостатком, для него оказалось чем-то, что делало меня почти красавицей. Может, у них, у бар, всё иначе, может, родись я в барской семье, не считалась бы чуть ли не уродиной? Но это уже неважно, я дочь Селивана Телушкина из деревни Малая Ольховка, а значит, всегда буду дохлятиной и самым мелким поросёнком в помёте.

И никогда не быть мне ничьей женой, никогда глаза мои не загорятся восторгом, как у Варьки, когда она говорит о своём Антипке, не буду я вынашивать дитя, ворча, что тяжко, и спина болит, а сама украдкой гладить живот, нежно улыбаясь. Останется у меня только эта ночь. Хотя бы не помру старой девой, так и не узнав, каково это - быть с мужиком, не догадываясь, каким это может быть удовольствием. Спасибо Лушке, теперь я это знаю.

Вздохнув, попыталась встать, но была лишь крепче притиснута к груди барина.

- Куда ты, душа моя?

- Домой.

- Нет-нет, я не могу тебя отпустить. Только не теперь, когда, наконец-то, нашёл. Если бы это не был твой первый раз, я бы не остановился до самого утра, я просто не могу оторваться от тебя, чудо моё маленькое. Но у тебя, наверное, всё болит сейчас, да?

- Болит, - кивнула я в растерянности.

Ещё раз? Раньше такого никогда не было, все сразу уходили. Хотя... с чего я взяла, что все? Да, шептались бабы молодые, только много ли им веры? Вон, даже Варька набрехала про барина - и старый-то он, и немощный.

Ну, старый - это да, это всем известно, тут не сбрехала, но... пусть старый, но не старик! Вон, какой сильный, крепкий, неутомимый. И ласковый какой, заботливый. Всё же хорошо, что глаза закрыла, вполне сейчас могу представлять, что рядом со мной не старик вовсе, а мужик молодой да пригожий. И запах не старый совсем. Я, конечно, не то чтобы много стариков нюхала, только дедуньку, пока жив был, обнимала. Он мягонький такой был, и пах табаком и... не знаю, старичком он пах. А от барина приятно пахнет, но баре, они ж другие, даже пахнут по-другому. И ещё у дедуньки борода была, а у барина - нет, только усы щекотные. И этими усами он как раз снова защекотал меня, шепча в ухо.

- Поспи, Лукерьюшка, утро вечера мудренее. К утру пройдёт все у тебя, вот тогда и повторим. Да и у меня день нелёгкий был, - широкий зевок, - но оно того стоило. Как же я рад, что всё-таки нашёл тебя. А вот это лишнее.

И он одним ловким движением избавил меня от рубашки. И хорошо, а то руками пошевелить почти не могла. А теперь они вдруг сами потянулись, обняли барина. Хоть немного рядом полежать. Спать нельзя, нужно домой, дядя Епифан ждёт. Вот только чуть-чуть полежу, пока барин покрепче не уснёт, и уйду.

С этой мыслью я и уснула.

Привычка вскакивать к утрешней дойке ни свет, ни заря, и в этот раз не дала мне разоспаться. Проснувшись, я не сразу поняла, почему лежу голая - никогда без рубашки не спала, - и что за большое, горячее тело сопит рядом, держа меня в объятиях. Потом вспомнила всё - барина, его ласки, боль, удовольствие, слаще которого нет на свете. Низ живота ныл, но вполне терпимо, наверное, предложи барин продолжить - согласилась бы, не раздумывая. Но всё же лучше уйти прямо сейчас и не смотреть на него в свете нарождающегося дня. Пусть в моей памяти останется прекрасный принц, а не старый барин.

Я начала отползать от него, задом, задом, не поднимая глаз, сползла с кровати, мысленно бормоча: «Не смотри, не смотри».

 Посмотрела.

Да так и села, где стояла. Потом вскочила и, не веря глазам, стала разглядывать того, кто развалился на кровати. Потому что это был не барин! То есть, наверное, тоже барин, да не наш. Пусть я нашего в лицо никогда не видела, но то, что он старый - знали все. Ладно бы крепкий или не пах стариком - всякое бывает, но то, что передо мной лежал молодой мужик - тут уж ошибки быть не могло.

И что всё это значит? Кто он такой вообще, и почему появился здесь вместо барина? А ведь он удивился моему девству - что же я, глупая, не задумалась тогда?

Ага, как же, задумалась! Я в тот момент вообще мало что соображала, а потом и вовсе забыла про его удивление. А тут вспомнилось всё сразу. Слова Тит Спиридоныча: «Гость у Афанасия Еремеича, дорогой гость». Вот этот гость сейчас в кровати-то и лежит. И как он сказал тогда: «Какой чудесный подарок». Я ж подумала, что он подарком меня назвал, потому, что ему девство моё достанется. А получается, барин наш гостю своему меня и подарил, то есть, право первой ночи отдал. Гость-то дорогой, да и сам барин хворый да немощный, не жалко и отдать.

Я стояла в растерянности, не понимая, что чувствую. С одной стороны - обидно. Мало того, что меня маманька с батей вместо Лушки под барина подложили, так и сам барин передарил, словно вещь. А с другой... Вспомнила губы жаркие, руки неутомимые, как стонала под ним, как в удовольствии утонула. И шёпот его: «Маленькая моя, хорошая. Чудо чудное». Неужто старый барин был бы лучше? Да никогда!

Склонившись над кроватью, я рассматривала того, кто лежал на ней. Красавец - первая мысль. Чёрные кудри падали на лоб, брови вразлёт, нос прямой, не картошкой, как у мужиков наших, под носом - усы, аккуратные, небольшие, и такие же бачки - до середины щёк, лишь подчёркивали красоту лица. Само лицо не широкое, а вот подбородок упрямый, с ямочкой, которую мне тут же захотелось потрогать. Я даже руку протянула, но тут же отдёрнула. А потом залюбовалась пухлой нижней губой, такой удивительно мягкой на суровом, мужественном лице. Как эти губы меня целовали! Жаль, что никогда такое больше не повторится. Гость приехал, гость уедет, возможно, никогда и не вернётся. И уж точно, мы с ним никогда больше не встретимся.

Вздохнула, отошла от кровати, чтобы не поддаться искушению - залезть, разбудить, предложить продолжить. Нельзя! Нужно возвращаться.

Быстро натянув нижнюю рубашку, вышитую рубаху и сарафан, подхватила лапти с онучами, бросила последний взгляд на раскинувшегося на постели барина, а потом на цыпочках выскользнула из комнаты, а потом и из дома. Деревенская привычка не запирать двери оказалась свойственна и барам тоже, так что я легко покинула усадьбу и подошла к возку, на котором дремал староста.

И тут сообразила, что возвращаюсь домой без подарка. Наш-то барин сразу девок одаривал, а этот... Может, утром бы что подарил, а может, и не знал о таком обычае. Да и ладно, всё равно б отобрали и Лушке отдали, чтоб перед бабами похвастаться могла. И что теперь делать? Рассказать правду? Нет, не могу. Даже Варьке не скажу. Моя тайна, только моя!

Наклонилась, подобрала с земли камушек, зажала в кулаке. Потом начала тормошить старосту:

- Дядь Епифан, дядь Епифан, поехали домой.

- А? Что? Уже? Охтиньки, да сейчас же утро! Чего так долго-то?

- Уснула, - честно ответила я.

- Вона как?.. Ну да ладно, поехали, чего уж...

Когда мы проезжали по мосту над небольшой, но быстрой речушкой Мартынкой, я попросила старосту придержать кобылу. Потом подошла к краю моста, посмотрела в сложенную ковшиком ладошку с камушком, вздохнула и со словами: «Всё рано Лушка отберёт», зашвырнула камень далеко в реку. После чего прошагала к возку и, гордо задрав подбородок, села рядом с дядей Епифаном. Ругай, мол, транжиру.