Касьянов помолчал и вдруг спросил:

— Скажи, Ашир, честно — не боишься?

— Страшновато…

— Можешь отказаться — пока не поздно. Задание опасное. Тут или пан, или пропал.

— Я уже решил, Иван Васильевич. Роет арык один человек, а тысяча из него пьет. Я коммунист… Сделаю все, что в моих силах. Надо — погибну!..

— Спасибо, Ашир, — Касьянов обнял Таганова, — иного я не ожидал… Сын чекиста Тагана иначе не ответит.

— Задание выполнить и не погибнуть, — Чары Назаров крепко пожал Аширу руку. — Погибнуть не мудрено… Разведай-ка, где Джунаид-хан остановился, его основные базы… Разузнай про Черкеза, про своего земляка Нуры Курреева… Мовлям, твой аульчанин, о них не мог не слышать… Он в сотне Хырслана. Про сестренку Джемал ты сам помнишь.

Подошел Иван Гербертович Розенфельд, сухой, как пустынник, улыбнулся одними глазами.

Ашир вдруг вспомнил, что отец звал Розенфельда не Иваном и не Гансом, а по-туркменски — Чаканом (Сероглазым), за его серого цвета глаза. И юноша, привыкнув к этому имени, долго называл комиссара Чакан-ага.

— Задание нелегкое, — Розенфельд положил свою костлявую руку на плечо Таганову, — потому выбор на тебя пал.

Далек путь до колодца Кирпили. До Бахардена Ашир добрался поездом. На окраине пристанционного аула встретился с человеком средних лет по имени Шаммы Белет. На пароль, произнесенный Аширом, он отозвался правильно, пригласил в скромную глиняную мазанку и молча, с отрешенным видом, сел в углу. Его аскетическая угрюмость не располагала Ашира к беседе. Трагедия с братом и его семьей, вероятно, наложила отпечаток на характер Шаммы. Однако Ашир, наслышанный о погибшем чекисте Аманли Белете, еще не знал, что его новый знакомый доводится братом погибшему.

Зато Шаммы проявил о госте редкую заботливость, плотно накормил, с вечера постелил на кошмах мягкую постель и разбудил на зорьке.

Пока закипал чай в прокопченном жестяном продолговатом сосуде — тунче, Шаммы Белет обстоятельно рассказал, какой дорогой лучше добраться до Кирпили, где сделать остановку, какие колодцы обойти… По дорогам этим Ашир уже ходил, но добрый совет бывалого человека не помеха.

Во дворе Ашира дожидался оседланный ишак, верблюд с двумя бурдюками воды и мешок с продуктами. Ашир, пригнувшись, вышел в невысокую дверь низкой мазанки, привязал поводок верблюда к хвосту ишака, а сам ловко вскочил на него, поддал ему пятками под бока и медленно выехал со двора. Хозяин, провожая путника, долго шел с ним молча, пока не привел к развилке двух дорог. Одна из них вела на северо-запад, к озеру Ясхан, другая — на север, через развалины древнего города Шехрислама, к колодцу Кирпили. Вокруг ни души. Только зыбкое марево миража манило голубыми озерами и башнями сказочных дворцов. В воздухе, распластав длинные крылья, повис кобчик. Шаммы Белет взобрался на невысокий холм и долгим взглядом шарил по горизонту. В его цепких глазах мелькнула тень беспокойства и тут же исчезла. Сегодня Аширу он не показался таким суровым, как вчера. В его облике было что-то орлиное, настороженное. То ли от его взора и прямого, с горбинкой носа, то ли от просторного халата, надуваемого ветром, он становился похожим на нахохлившегося стареющего орла.

Мужчины обменялись крепким рукопожатием. На миг глаза Шаммы заволоклись грустью. Он думал о племяннике Черкезе: ведь Ашир не старше Черкеза… Поди, одногодки. Но сказал другое:

— Провожатый путнику не товарищ… Счастливо тебе, джигит!

Когда Ашир отошел на порядочное расстояние, Шаммы окликнул, замахал рукой и, догнав Таганова, добавил:

— Встретишь Черкеза, сына Аманли Белета, скажи, пусть меня, Шаммы, родного брата отца, разыщет… На белом свете у него нет человека ближе меня. Пусть послушает, что я ему поведаю, а потом идет на все четыре стороны!

— Хорошо, Шаммы-ага! Я скажу… Только бы увидеть его.

Шаммы Белет повернул обратно и медленно, усталой походкой зашагал по дороге.

Таганов, погоняя ишачка, видел, как слева вилась тропинка на озеро Ясхан. Она то подбиралась к дороге, ведущей на колодец Кирпили, то отбегала в сторону и вскоре исчезла вдали. И нигде они не сошлись, не сомкнулись.

Эти две бегущие рядом дороги напомнили Аширу один разговор, происшедший между его отцом и Курре, случайно встретившимися на колодце Кырк Гулач сразу же после объявления Джунаид-хану и его воинству амнистии. Ашир тогда вместе со студийцами был в отряде. Он ехал, как и отец, на коне.

Четыре чабана, пригнавшие на водопой большую отару, никак не ожидали, что сюда же прискачут одиннадцать красноармейцев во главе с Таганом. Чабаны попытались ретироваться, да было поздно… Один из них показался Тагану знакомым. В разжиревшем до безобразия человеке, одетом в рваный халат и засаленную рубашку, комэск едва узнал Курре, своего односельчанина. Тот от испуга побелел и стал даже заикаться, когда красноармейцы завели с ним разговор об отаре. Таган молчал, делая вид, что не узнал своего бывшего соседа. Курре прятал глаза, норовил повернуться к Тагану спиной и воровато заторопил своих товарищей.

— Эй, Курре! — Таган не выдержал. — Однако ты зазнаваться стал! Что, так сильно разбогател? Скажи все-таки правду: чьи овцы?

От страха у Курре округлились глаза.

— Овцы мои и еще двух скотоводов, — Курре говорил взахлеб, будто задыхался от пыли и задувшего с востока суховея.

— Многовато для троих… А твой господин знает, что у тебя столько овец?

— Что ты?! Приберет и спасибо не скажет…

— И долго ты из-за скотины в песках слоняться будешь? Не пора в Конгур податься?

— В Иране и в Афганистане никто никого не терзает, — пробормотал Курре. — Живут, как жили предки: богатый — баем, а бедный — бедняком… Люди ездят туда, знают…

— Кто туда ездит? — засмеялся Таган. — Джунаидовские сыновья! А им все равно, что Иран, что Туркестан, что коран, что языческие идолы Лат и Минат… Им лишь бы власть да деньги!

Ашир стоял рядом с отцом и видел, как менялось лицо Курре, как ненависть желтым пламенем вспыхнула в глазах, но тут же угасла: с Таганом было одиннадцать красноармейцев. Курре сник, воровато отвернулся.

— Ты, как всегда, прав, Таган, — вздохнул притворно одноаульчанин.

— Одумайся, Курре! — отъезжая, проговорил Таган.

В памяти Ашира стояло униженное, усталое лицо Курре. Отец с досадой хлестнул камчой танцующего скакуна и поскакал в степь, Ашир и другие всадники помчались следом.

Дороги, которые вызвали в голове Ашира эти воспоминания, далее совсем разбежались. Близился уже полдень. Завиднелись развалины древнего городища — Шехрислам. Барханы дышали одуряющим зноем. Ашир погонял ишака, но казалось, что он вовсе не движется, топчется на одном месте. Унылой и однообразной была местность.

Наконец-то Ашир все-таки добрался до опаленных солнцем полуобвалившихся крепостных стен Шехрислама, сделал привал. Повсюду валялись обломки керамики древних кувшинов, пиал, светильников, чаш. Некогда ярко-синие, бирюзовые, зеленые, желтые, теперь поблекшие и тусклые, они напоминали о дали веков и грозных бурях истории. Где-то здесь, быть может, у этой груды черепков, пролилась кровь его отца…

У самых ног Ашира валялся потрескавшийся, но еще целый кувшин, украшенный черной росписью глазури. Он очистил сосуд от налипшей глины и поразился мастерству древнего умельца, искусно нанесшего и летающих птиц, и всадников, и женщин, провожающих в дорогу своих сыновей. Кто этот мужественный мастер, осмелившийся в глухое средневековье, в пору разгула мракобесия и фанатизма бросить вызов религии — изобразить людские лица? Да еще в Шехрисламе — городе ислама!

Древний город, вообще седая старина всегда поражали воображение Ашира, манили своей таинственностью и загадочностью. Цитадель вольных огузов — предков туркмен, — стоявшая на караванных дорогах, возникла еще в девятом веке как столица области Языр. Один из крупных торгово-ремесленных центров Северного Хорасана связывали пути-дороги с Хорезмом и Индией, Персией и Аравией, Афганистаном и Китаем.