В двенадцатом веке эти стены слышали звон мечей отважных огузов, восставших против деспотичного султана Санджара, видели его поражение, бегство и плен. Центурии Шехрислама, создаваемые по образцу древнеримского войска, при Хинду-хане, правителе Языра, ходили походами на Хорезм, но после смерти его султанша Турхан-хатун интригами и кознями присоединила область к Хорезму. В боях с иноземцами Шехрислам познал цену победе и верности, предательству и измене.

Полуденную жару Ашир переждал в тени Западной цитадели древнего городища, а к вечеру, когда над степью взвились жаворонки — вестники наступившей прохлады, — он двинулся в путь. Он ехал не останавливаясь до поздней ночи, пока не скрылась луна, щедро поливавшая бледным светом дорогу, петлявшую среди барханов. Не разводя огня, Ашир перекусил зачерствевшим хлебом, головкой лука, запивая холодной водой, и прикорнул у теплого верблюжьего бока.

Проснулся он с рассветом. Едва развиднелись очертания близлежащих барханов, Ашир снова пустился в путь. Унылая дорога опять медленно потащилась под копытами ишака, лениво бредшего по песку.

До колодца Кирпили оставалось километров пять-шесть. «Через часик с лишним буду там», — подумал Ашир и тут же почуял запах конского пота. Ветер дул с севера. Следом донесся храп лошади, звяканье стремени. Чуткие уши Ашира расслышали какие-то едва уловимые шорохи.

Всадники появились внезапно из-за барханов. Ашир насчитал десятерых. Вооруженные, в лохматых тельпеках, надвинутых на глаза, они неслись вскачь. Ашир вглядывался в них — ни одного знакомого лица. И тут же несказанно обрадовался, что не захватил с собой оружия, мысленно благодаря предусмотрительность своих командиров. «Оно тебе только повредит, — наставлял Чары Назаров, — обуза лишняя, улика против тебя. Ты же идешь с мирной миссией, вроде как бы парламентером, а парламентеры оружия с собой не берут».

Всадники, спешившись, плотным кольцом обступили путника. Они были так близко, что он хорошо разглядел их загорелые лица, чувствовал резкий запах немытых тел. Значит, давно мотаются в песках, если их таким душком проняло. За спинами басмачей торчали дула английских винчестеров, а у одного — видно, онбаша, вожака десятки, — из-за широкого шерстяного кушака выглядывала рукоятка оголенного маузера. Кони сухие, гладкие, а вид у седоков отдохнувший. «Они или с Кирпили, или ночевали где-то вблизи, даже не успели лошадей заморить», — отметил про себя Ашир. В том, что перед ним басмачи, он ничуть не сомневался.

— К-кто такой? — слегка заикаясь, спросил один из всадников, не отвечая на приветствие Ашира.

— Человек! — улыбнулся Таганов.

— Не смерди, человек! Отвечай, если не хочешь остаться здесь навеки! Что везешь?

— Трус лишь дома для брани откроет рот, вне наживы не знает иных забот. Робкий к жадности склонен, морит он скот, смелый склонен к щедрым затеям всегда.

— Ты, кретин, в своем уме?! Что ты болтаешь?

— Стихи…

— Что-что?!

— Стихи, говорю, стихи Махтумкули.

— А Махтумкули молитве покаянной тебя не научил? — всадник решительно сорвал с плеча винчестер.

— Эй, Сапар, не торопись! — сказал со смешком онбаш, отведя рукой винтовку товарища. — Успеем еще.

Он, повернувшись к Аширу, спокойно спросил:

— Куда путь держишь, парень?

В острых глазах онбаша — вожака десятки — мелькнули озорные огоньки: то ли он потешался над своим незадачливым товарищем, которого высмеял этот незнакомый парень, то ли по молодости бравировал своей властью.

— В Кирпили, мой Кемине, — ответил ему в тон Ашир.

— Это я — Кемине?! Почему? — прыснул от смеха онбаш.

— Да потому, что ты, видать, человек веселый, а веселые добры… Таким был Кемине, ученик великого Махтумкули.

— Ну а Сапар, по-твоему, какой человек? — расплылся в широкой улыбке онбаш.

Лесть — оружие разведчика, и она, даже не очень тонкая, уже расположила басмача к Аширу. Таганов немного помялся, как бы не решаясь ответить.

— Ну, ну, не бойся, давай!.. — смеясь, загалдели басмачи.

— Если вы так хотите, скажу… Знаменитый Сары-бахши говорил: «Злость человека заключена в пятках. Да, да, в пятках. Когда он серчает, злость бросается к сердцу… Оттого он становится зол вдвойне. Высокий, рослый человек — добродушен. Пока злость дойдет до его сердца, она растечется по всему телу… И от зла останется один пшик! А низкорослые — те желчны… Из-за малого роста у них расстояние от пяток до сердца небольшое… Как разозлится, злоба враз и у сердца, негде желчи разлиться…» Так и Сапар ваш, маленький, наверно, потому злой, а онбаш высоченный — он добрый и веселый!..

От дружного гогота басмачей кони испуганно запрядали ушами.

— Где это было видано, — продолжал Ашир, — чтобы человек человеку не отвечал на приветствие? Ведь «салам алейкум» от аллаха, не от человека. Я с ним здороваюсь, а он мне — «Кто ты такой?». Да ты хоть будь самим пророком Сулейманом, поздоровайся сначала…

Долго еще потешалась десятка над незадачливым Сапаром Заикой, видно, постоянным объектом розыгрышей этих молодых парней, томившихся от безделья, скучавших по живому человеческому слову, ядреной шутке. В том Ашир убедился после.

— И что ты там, на Кирпили, забыл? — спросил онбаш, не переставая пытливо, с теми же смешинками в глазах разглядывать Ашира.

— Я еду к вашему сотнику Хырслану…

— Откуда ты знаешь его? Почему ты думаешь, что мы с Кирпили?

— Знаю! Еще знаю и Мовляма. Он мой земляк, из одного аула…

— Ты конгурец? Как тебя зовут?

— Я Ашир, сын Тагана…

— Комиссара Тагана? — Сапар злорадно ощерился и, обращаясь к вожаку, сказал: — Ты что милуешься с этим змеенышем? К бархану его — и баста!

— Эй, Сапар, путаешь, — ответил Ашир, — мой отец был командиром кавалерийского эскадрона…

— Все равно большевик!.. Свинья белая или черная — не одно ли то же…

Не успел басмач договорить, как Ашир схватил его за грудь, приподнял и, чуть подержав в воздухе, шмякнул оземь. Да так, что у оскорбителя лязгнули зубы. На уголках губ показалась кровавая слюна — видно, Сапар прикусил язык.

Таганов спохватился, но поздно. Кто-то обозленно выхватил длинный нож и бросился к Аширу, готовый прикончить обидчика, но онбаш повелительно остановил его.

— Говоришь «был». А что, отца твоего нет в живых? — спросил он.

— Еще не прошло и года, — Ашир кивнул головой. — Память отца свята, и я никому не позволю… Вы хоть на куски порежьте меня. А теперь ведите к Хырслану. Я к нему по делу. Очень важному! А потом делайте со мной, что хотите…

До Кирпили добрались быстро. Ашир переживал за свою выходку. Это была его первая ошибка. «И надо же было сорваться, — досадовал он на себя. — Что бы Касьянов сказал? По крайней мере по головке не погладил бы… Меня могли прибить, а главное — дело завалил бы. Хорошо, вожак десятки попался рассудительный… Понял меня… Вот она, та спасительная случайность, о которой говорил Касьянов. На ней далеко не уедешь…»

В юрте, куда ввели Таганова, пахло дымом, паленым мясом, потом. У очага сидело человек девять — аксакалы. В центре на тощих подушках полулежал грузный мужчина средних лет. Лицо свирепое, изрытое оспой. Ашир догадался — Хырслан-бай, басмаческий сотник. Сидевшие величали его сердаром.

— Кто ты и что забыл здесь? — спросил рябой.

Ашир назвался и сказал:

— Я хотел бы поздороваться с Сары-ага, с твоим отцом, Хырслан… Он не знает меня, но зато должен помнить моего отца, Тагана, с которым в голодный год ходили в Иран… И еще я пришел к своему другу Мовляму… Его мать ждет. Она при смерти. Кто знает, сколько еще протянет… Плачет, сына зовет…

Кто-то завозился рядом, вздохнул. Лишь сейчас Ашир разглядел сидевшего у дверей Мовляма, сумрачного, задумчивого.

— Сходи напои моего коня, — приказал Хырслан, досадуя, что Мовлям услышал этот разговор.

Мовлям нехотя вышел. Хырслан насупился:

— Докажи, что ты не змея и у тебя нет жала… Может, подослан пронюхать, где мы живем?