В избе совсем темно. Что в это время думает каждый? Я готов просидеть всю ночь, слушать и слушать…

 — Иди домой, — шепнул мне Харитон, — да не болтай…

 — Нет, нет, — шепнул и я ему, — что ты… Сам вот гляди. Урядник‑то…

 — Иди, иди, — не дал он договорить и открыл мне дверь.

Пришел домой, лег спать, но было не до сна. Сколько дум, какие мысли в моей не приспособленной еще к делам взрослых людей голове! Очень хотелось поделиться этими мыслями с кем‑то. Но с кем? С дядей Федором? Михайлой? Засмеют. Ведь я — мальчишка. Стой! А с Павлушкой? — вдруг вспомнил я. Он поймет…

И я мысленно разговариваю с ним. Говорю ему долго, а он все слушает, и глаза его горят. А рядом с нами уже Харитон. Он стоит и посмеивается, и кивает на меня учителю. А учитель — нет, это не учитель, это — Гарибальди. Высокий, с ружьем, возле него — конь. Недалеко войско. Вот Гарибальди сел на коня, хлестнул, поскакал по улицам и кричит мужикам: «Эй, вставайте, пора!» Подлетел к нашей избе, стучит в окно: «Вставать пора, гнать!» Из избы никакого ответа. Тогда Гарибальди подъезжает ко мне. Я стою у мазанки. Он спрыгивает с лошади, сердито берет меня за плечо, треплет, глаза его налились кровью:

 — Что спишь? Гонют, гонют!

Вдруг вскидывает ружье и три раза подряд — бах–бах–бах!

Сразу я вскочил. Мне холодно. Передо мною мать. Она держит в руках дерюгу.

 — Наказанье с тобой. Никак не добудишься. Вон дядя Федор прошел. Кнутом тебе хлопал.

…Испольный сев закончился. Отец наш засеял полдесятины. Десятину на Князь–мерине не успел бы.

Завтра воскресенье. Экзамен.

Хотя и знаю, что сдам, но волнуюсь. Волнуется и мать. Отец как‑то растерянно смотрит на меня. И даже братья. Нынешний день я пасу до обеда. Домой отпустил меня дядя Федор прямо со стойла. Он тоже, как мне кажется, косо, словно на вора, смотрит на меня. Только Ваньку ничто не волнует. Учился он всего полтора года, бросил школу, не жалея.

Сижу за столом над книжками. Все прочитано, много знаю наизусть. Смотрю больше не в книги, а на стол. Он у нас худой, хромоногий. Углы изрезаны ребятишками. Между досок в щели набилась грязь. Такого убогого стола я ни у кого еще не видел. Кладу книги на лавку, выдергиваю из метлы прут, чищу щели между досок. Мать смотрит на мое занятие, ничего не говорит. Она знает, что я брезглив. Знает также, что уж если я за что‑нибудь взялся, то сделаю.

Грязь вычищена, щели в столе зияют, как борозды. Я снял крышку стола, промыл доски и на полу начинаю насаживать их на поперечины. Стол теперь уже. Выступают поперечины. Ножом срезаю их, и вот стол в порядке: ни щелей, ни грязи.

Все это сделал молча. Молча и мать чинит мне синие домотканные портки, в которых я завтра предстану на экзамене.

 — Ты бы волосы подстриг, — говорит она. — Сходи к Ивану, он живо ножницами…

Это верно: волосы у меня так отросли, что впору хоть послушником в монастырь.

Иван Беспятый большой охотник подстригать. Он усадил меня на табуретку, взял ножницы, которыми жена обычно стрижет овец, и позвякал ими над головой.

 — Совсем аль подровнять?

 — Подровнять, — говорю я.

 — Давай совсем.

 — Давай, — соглашаюсь я.

И зашумели над моей головой эти страшные ножницы. На колени и за ворот падают мягкие клочья. Остриг меня быстро, подал зеркало.

 — Хорош? — спросил он.

Я едва узнал себя.

 — Хорош, — говорю, — на татарина похож.

 — Есть легкость в голове?

 — Есть.

Вдруг спросил:

 — Зуб у тебя какой‑нибудь не качается?

 — Коренной.

У меня действительно давно качался коренной. Он мешал есть и говорить. Я сам пытался его выдернуть, но боялся. Иван нашел суровую нитку, сделал петлю, приказал:

 — Разевай!

Быстро нашел зуб, ловко забросил на него петлю.

 — Завтра экзамен? — спросил он.

И не успел я ответить, как уже зуб мой выскочил вместе с ниткой. От удовольствия Иван засиял.

 — На тебе твой зуб, — преподнес он его мне. — Другой вырастет на этом месте.

Я выплюнул кровь и шел теперь домой без волос и без зуба.

 — Дья–а-аволыцина, — увидела меня мать, — с ума спятил!

Скоро заявился Павлушка. Подал мне книгу басен Крылова:

 — Проверяй, читать буду.

На раскрытой странице была отмечена басня «Конь и всадник».

 — Читай!

Зажмурив глаза, он тихо начал:

 — Постой, постой: не «сам себе», а «некогда».

 — «Сам себе» складнее. Я переделал.

 — Ну, читай, коль переделал.

Мать принесла пахталку, вылила в нее сметану, скопленную, наверное, за месяц. Она решила «сбить» к завтрашнему дню масла, а на пахтанье замесить лепешек.

 — Э–э, опять не так, — остановил я.

 — И тут переделал, у него нескладно.

Я покачал головой. Какой смелый Павлушка! Басни Крылова переделывает!

Вошла Устюшкина мать, Елена, поздоровалась с моей матерью, взглянула на меня:

 — Бри–иты–ый, — протянула она.

Мне стало стыдно. Вдруг и при Павлушке начнет говорить, чтобы меня и Устюшку, как вырастем, поженить. Но, видя, что мы заняты, она села против матери, которая уже пахтала, и о чем‑то спросила ее. Павлушка все читал. Вот всадник хотел было вновь накинуть на коня узду, но ему не удалось, конь от этого еще пуще рассерчал, а потом и совсем сбросил с себя всадника. Конь мчался, как вихрь; на пути попался овраг, и в этот овраг он грохнулся и разбился насмерть.

Павлушка остановился, посмотрел на меня. Я смутно начал думать, к чему такая басня. И не заметил, что под черточкой были еще четыре строки. Их‑то Павлушка, передохнув, прочитал залпом:

 — Не ошибся я? — спросил мой товарищ.

 — Ошибся, — ответил я ему.

 — Где? — испугался он.

 — Ты зачем ее выучил?

 — Как зачем? Завтра на экзамене буду читать.