Отец вынул лубочную табакерку, постукал по дну ногтем большого пальца, открыл и,,улыбаясь, предложил дяде Федору:

 — Нюхнем, что ль?

 — От нечего делать — давай.

Подошла мать — она тоже нюхала. — и взяла большую щепоть. Все трое со свистом принялись втягивать в себя табак. Дядя Федор начал громко чихать, каждый раз вскрикивая: «Эх, ты!», а отец торопливо повторял за ним: «Дай‑то бог!» После этого они громко смеялись.

Но больше всего смеялись мы, ребятишки, вся наша братва, или, как говорила мать, «содом». Смеялись те, что сидели на кутнике, и те, которые стояли возле печки, и те, что сидели за столом. Смеялись где‑то на печке, за кожухом трубы. Как прорва на всех напала! От такого хохота даже девчонка в зыбце проснулась. Никогда наша старушка изба не оглашалась таким задорисгым смехом. Чаще всего в ее прогнутых стенах слышался плач, визг ребят и ругань отца с матерью.

Когда большие перестали смеяться, Филька, высунувшись из‑за кожуха печи, подражая дяде Федору, начал чихать и вскрикивать: «Эх, ты!», а Васька весело кричал ему: «Дай бог!»

Они озоровали до тех пор, пока мать на них не прикрикнула:

 — Будет ералашиться! Девчонка орет! — Обратившись ко мне, кивнула на зыбку: — Брось книжку! Качай девчонку! Погляди, есть у нее соска во рту аль выпала.

Я захлопнул книгу, нехотя подошел к зыбке, сунул девочке соску в рот, потом зацепил ногой веревку и принялся укачивать ребенка.

 — Стало быть, к Ермбшке, говоришь, ходил? — снова спросил отец дядю Федора.

 — Думал, толк какой получится, а он как заладил свое, так и шабаш. Да и мальчишка‑то у него незавидный. Пузатый какой‑то, сонный, кривоногий. Куда мне его!

Пастух помолчал, посмотрел на мать, обвел нас всех теплым взглядом, потом, обратившись к отцу, громко, словно решившись на что‑то важное, заявил:

 — Я к тебе, сват, неспроста. Вот и сама сваха Арина тут. Дело‑то вам подходящее, ребятишек у вас вон сколько. Зачем им попусту бегать? Как ты, сваха Арина? Люди мы как будто немножко свои, обиды друг от дружки никогда не было. Я и говорю: наняли бы вы мальчишку‑то. Глядишь — и в дом прибыток, и прокормится.

Я взглянул на братишек и увидел, как все они, так же как и я, сразу насторожились. Никто из них не знал, на кого намекал дядя Федор, кого наметил себе в подпаски, никто догадаться не мог, кто в это лето должен ходить с кнутом и дубинкой за стадом, кому переносить и дождь, и бурю, и отчаянную жару. Вижу, как завозились мои братья на печке, зашебуршились на кутнике. По лицам их, испуганным и тревожным, заметно было, что решительно никому из них нет охоты быть подпаском. Ведь это ж последнее дело!

 — Ну, как ты, сваха Арина?

Мать часто–часто замигала, обвела нас подслеповатыми глазами, а потом, подумав, указала дяде Федору на отца:

 — Как сам хочет.

Но отец, бросив на мать удивленный взгляд, запинаясь, пробормотал:

 — Я‑то что ж… Я ведь ништо… Ты вот как, мать? Я чего? Мое дело знамо… Куда ни шло, а нынешний год, конечно, хлеба нет, милостынькой не прокормишься.

Он хорошо знал, что мать хотя и сослалась на него, но это еще не значило, будто он в самом деле скажет свое решающее слово. Да если бы и сказал, мать все равно сделала бы по–своему.

 — Как сама хочешь… Чтоб после чего не вышло.

И тихо шепнул дяде Федору:

 — С ней говори: как скажет, так и будет.

Чуть заметная улыбка мелькнула на лице дяди Федора. Склонив голову набок, он посмотрел в угол, видимо что‑то обдумывая, потом решительно обратился к матери:

 — Сваха Арина, все дело за тобой. Ежели ты согласна, начнем о цене.

 — О цене что! Ценой нас не обидишь. Ты вот только скажи, какой же тебе из нашего содома по нраву пришелся. Их ведь вон сколько у нас. Прямо целая арестантская рота.

 — Мне которого пошустрее, посмелее которого, сваха Арина.

 — Все они гожи. Все озорники. У меня голова от них кругом идет. Одного хлеба не напасешься.

Я все качал и качал зыбку, низко опустив голову. Я не мог поднять глаз на мать или на отца, а особенно на дядю Федора. Очень сильно билось сердце. Догадывался, что дядя Федор намекает на меня. Это про меня говорит: «которого пошустрее, посмелее». Может, он кого‑нибудь выберет из старших братьев? Правда, старшие каждое лето нанимаются в работники к богатым мужикам. Ну, а если дядя Федор даст цену больше? Да, кроме того, ведь я еще учусь. Последний год хожу в школу, а весной экзамен сдавать. И так пропустил один год — нянчил девчонку… Стало быть, меня нельзя. Не могут же опять оторвать от училища!..

А дядя Федор словно нарочно медлил и не говорил, кого же он хочет нанять.

 — Что ж, сваха, говори. Сейчас и магарыч. Я и то Сказал Ермошке: «Ты вот, хрипучий идол, упираешься, а я пойду к свахе Арине и там найму. А ты, Ермошка, с досады локти будешь кусать». Так и сделаю. А мальчишка ваш нешто его Саньке чета? Ваш‑то шустрый, расторопный…

 — Да ты кого? — перебила мать.

 — Кого?

Дядя Федор повел глазами по избе. Мы все потупились. Филька с Гришкой даже схоронились за кожух печки.

 — Вот он, герой‑то, сидит. Книжник‑то ваш. Больно шустер!

Он указал пальцем на меня. Я недавно читал «Вия» Гоголя, и палец пастуха показался мне железным. Я вздрогнул. Хотел что‑то сказать, а язык отяжелел. От волнения затуманилось в глазах, и сквозь этот туман вижу, смутно вижу, как не то сочувственно, не то тревожно смотрит на меня Васька; прислонившись к голландке, испуганно таращит глаза Николька и как будто хочет что‑то сказать, а с кутника, усмехаясь и радуясь, глядит на меня старший брат Захар. Из‑за кожуха печи высунулась голова Фильки. Филька, с которым мы каждый день деремся, показал мне язык.

«Стало быть, меня, меня, меня…» — зазвенело в ушах.

Я решительно поднял голову, в упор посмотрел на мать и дрожащим голосом крикнул:

 — Меня нанимать нельзя!

Видимо, такой ответ ошарашил мать. Сразу она даже не нашлась, что сказать. Потом молча шагнула ко мне и нараспев протянула:

 — Это почему же тебя нельзя? Да и что же это ты у нас за такой за барин выискался?

 — Мне весной экзамен сдавать.

 — Во–она! — облегченно вздохнула мать. — Невидаль какая — училище! Без тебя там сдадут. Мало их, ученых, на дорогах валяется. От твоей учености в доме прибытку не будет.

Спорить с матерью было не только бесполезно, но и опасно: она могла взять скалку и, как она всегда говорит, «сразу всю ученость из башки вышибить». Я искоса взглянул на дядю Федора и почувствовал, как жгучая злоба переполняет мою грудь. Почему‑то возненавидел я Ермошку, который не отдал в подпаски своего кривоногого Саньку. Стало досадно, что дядя Федор зашел именно к нам, а не к кому‑нибудь другому. Ведь мог бы он пойти к Финогею: у того ребятишек не меньше нашего и тоже собирают милостыньку; мог бы к Сергею Трушкину заглянуть: у того ребята уже одно лето пасли телят; наконец, мог бы зайти к Максиму Слободе: там обязательно нанял бы он себе подпаска… Нет, притащило его к нам… Дернуло же меня за язык тогда на сходе! Вот и похвалился… Эх, ты!

Пока я так раздумывал, дядя Федор уже торговался о цене. Торговалась, конечно, мать. Она просила с него двадцать пять рублей за лето, пятую часть колобашек, то есть собранных на престольный праздник краюх хлеба, пятую часть новинки ржи, которую по токам во время молотьбы соберет дядя Федор, и, конечно, во все лето лапти. Дядя Федор давал только пятнадцать рублей, лапти, пятую часть колобашек, а в новинке отказывал. Но ладились они недолго. Мать все уступала. Она словно торопилась сбыть меня с рук. Ускорило торг еще и то, что дядя Федор посулил дать к пасхе четыре рубля задатку. Взяв руку, — не матери, с которой он торговался, а отца, — Дядя Федор взмахнул своей рукой высоко и, сильно хлопнув по ладони отца, решительно выкрикнул:

 — Шестнадцать целковых, колобашки, лапти и две меры новинки.

Отец, радостный уже оттого, что именно по его ладони ударяет дядя Федор, мельком взглянул на мать и, только по одному ему понятному признаку догадавшись, что она согласна, в свою очередь хлопнул по ладони дяди Федора:


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: