— С богом, сват!

Тут же решили послать за магарычом. Побежал за ним Филька. Когда меня наняли, он быстро соскочил с печки, радостно подбежал к столу, и не успел еще дядя Федор сказать: «Кого же пошлем?», как подхватил:

 — Давай я сбегаю!

Не знаю, кто сказал соседям, что меня наняли и сейчас будут пить магарыч, только они пришли в избу еще раньше, чем Филька успел принести водки. Первым пришел Ванька Беспятый. Он совсем недавно вернулся с японской войны, раненный в пятку. Он не подавал вида, что знает о магарыче, он как будто пришел за делом.

 — Ты в извоз, дядя Иван, не собираешься?

Беспятый хорошо знал, что отец никогда в извоз не ездил, а спросил «для близиру». И, пропустив мимо ушей ответ отца: «куда уж нам», прошел на лавку, ко мне.

 — За сколько наняли?

 — Мать спроси! — сердито ответил я.

 — Неохота?

Я промолчал.

Вторым вошел в избу старик Сафрон. Сначала в отворенную дверь показалась трубка, потом широкая борода, а затем и сам дед ввалился. Не снимая шапки, не вынимая трубки изо рта, он помолился на образ и сквозь зубы пробормотал:

 — Здорово, хозяева!

 — Поди‑ка здорово, — улыбнулась мать.

 — Где он у вас? — прямо спросил старик.

 — Про кого ты? — как бы не поняла мать.

 — Да подпасок‑то. Бают, Петьку наняли.

 — Как же. Вон сидит.

Старик тоже прошел ко мне, кивнул головой и, будто я в самом деле в чем‑то виноват, усмехнулся:

 — Что? Видать, отбегался? Будет сидеть на отцовской шее! Пора и самому кусок хлеба добывать.

Филька притащил из шинка бутылку водки. Он хотел было поставить ее на стол, но передумал и отдал матери. А та, бережно передавая бутылку дяде Федору, сказала:

 — Откупоривай.

Мне тошно было смотреть, как пили за меня магарыч. Казалось, не в подпаски меня наняли, а продали, как барана на зарез. Вижу, трясется у отца в руках чашка, радостно блестят глаза его, и он медленномедленно, зажмурившись, не пьет, а сосет водку. Еще противнее было видеть, когда стали подносить матери. Она несколько раз притворно отказывалась, ссылаясь то на голову, то на живот, потом, как бы нехотя, подошла к столу, улыбаясь взяла чашку, поднесла ее к носу и, поморщившись, передернулась:

 — Индо дух захватывает. Кто ее только пьет!

Торопясь и захлебываясь, быстро опрокинула чашку. Третью дядя Федор налил себе и подозвал меня:

 — Ну‑ка, милок, сядь рядом. Теперь ты мой.

Мне хотелось убежать на улицу и там, где–нибудь за углом мазанки, уткнувшись в сугроб, плакать. Мать, видя, что я, услышав слова дяди Федора, даже и не пошевельнулся, ласковым голосом, в котором чувствовался окрик, приказала:

 — Иди, иди! Спит пока девчонка, и нечего ее качать.

Волей–неволей я сел рядом с дядей Федором. Он провел рукой по моим волосам и спросил:

 — С охотой будешь ходить за стадом аль как невольник?

 — Знамо, с охотой! — быстро подхватила мать и так моргнула мне, что у меня тоже вырвалось:

 — С охотой.

 — Ну, гоже! Мальчишка ты, видать, послушный, от меня тебе обиды не будет.

Обращаясь ко всем, дядя Федор пояснил:

 — От меня и сроду никому обиды не было. Я — человек смирный: кого хошь спроси. Я и скотину люблю, и людей… все равно тоже люблю.

Он выпил, налил еще чашку и, что для меня было неожиданным, поднес ее мне. Я испуганно отодвинулся, покраснел, посмотрел на братишек. Л те так и уперлись в меня завистливыми взглядами.

 — Пей! — ласково кивнул дядя Федор на чашку. — За тебя ведь магарыч‑то.

Я не шелохнулся. Чашка с прозрачной холодной водкой стояла передо мной. В ней тускло отражался свет пятилинейной лампы.

 — Пей! — приказал отец.

 — Не буду, — чуть слышно ответил я.

 — Петька, пей! — в один голос сказали Беспятый и старик Сафрон.

 — Нет, не буду, — отодвинулся я от чашки.

 — Пей! — как шелест черных тараканов, донеслось до меня с кутника, с печки и с лавок.

По я бросил на братишек такой злобный взгляд, что они сразу замолчали. И тут глаза мои встретились с глазами матери. Прищурившись, она едва заметно кивнула мне на чашку и каким‑то особым голосом, который, казалось, идет у нее из самого нутра, — ласковым, но повелительным, — приказала:

 — Пей!

И я взял чашку.

Водка была холодная, острый запах ее щекотал ноздри. Сам того не замечая, я выпил до дна и принялся хватать кислую капусту.

 — Вот так. Вот это, брат, здорово! — не то удивился, не то испугался дядя Федор. — Это ты очень здорово.

Водки осталось совсем немного, и дядя Федор не знал, кому же поднести. На него с одинаковой жадностью глядели и Иван Беспятый и Сафрон. Если обоим поднести — очень по малу выйдет, если одному — другой будет в обиде. Тогда дядя Федор решил послать еще за полбутылкой.

В избенке нашей стало шумно. Соседи и отец говорили о том, что дядя Федор очень хороший человек и подпасков никогда не обижает. А у меня сильно кружилась голова, и уже казалось не таким страшным, что наняли в подпаски. Наоборот, думалось, что училище бросить не жалко и что все равно, учись — не учись, а. толку не будет и путей мне дальше нет. Даже лучше, если я буду пасти коров. По крайней мере никто не обругает меня за чтение книг, никто не скажет, что я балую, а мать уже больше не вырвет из моих рук книжку. Хорошо и то, что не придется нянчить крикливую сестренку. Пусть нянчит ее Филька, любимец матери, пусть на руках ее носит, кашу жует, кормит с пальца. И пусть теперь не меня, а его награждает мать звонкими подзатыльниками.

Через несколько дней я узнал, что дядя Федор нанял второго подпаска — Ваньку. С ним‑то мы, сговорившись, и начали вить себе крепкие кнуты.

Теперь мать относилась ко мне не так, как прежде. Была ласковее и уже не ругала за книги. Если же кто приходил к нам, она, указывая на меня, улыбалась и говорила:

 — К делу мы его определили. В подпаски.

Отшумело весеннее половодье. Очистило землю от снега. Только по утрам стояли крепкие морозы. В тонкие зеркала сковывали они лужицы, но едва всходило солнце, хрустальные пенки таяли. Лишь в оврагах еще держался слеглый, покрытый грязью и навозом снег, но и он опускался все ниже и становился похожим на конопляный жмых.

Все чаще отец, а особенно мать напоминали мне:

 — Скоро стадо выгонять.

В субботу зашел дядя Федор. Был он слегка выпивши, глаза под мохнатыми бровями весело блестели. Подмигнув мне, он, как тайну, сообщил:

 — Завтра, Петька, выгон. Кнут и дубинка готовы?

 — Готовы, — ответил я.

Мать не то с сожалением, не то с опаской спросила:

 — Рано будить‑то?

 — Пораньше. Сборище пастухов у церковного старосты Карпа Никитича. Пущай туда идет.

Этим же вечером я отправился в школу, к нашему учителю Андрею Александровичу. Он сидел за маленьким столом, чинил часы, которые ему привозили со всей округи.

 — Что? — удивленно спросил он. — За книжкой?

 — Нет, — смущенно ответил я. — Завтра коров выгонять. Меня, Андрей Александрович, мамка с тятькой к пастуху в подпаски отдали.

 — За сколько? — почему‑то спросил учитель.

 — За шестнадцать рублей на хозяйских лаптях, на мирских харчах, — заученно ответил я.

 — Дешево тебя продали, дешево… Да, обожди‑ка, школу‑то как? — спохватился он. — Ведь нынешней весной ты экзамен должен держать. Как со школой? Подумали твои родители?

 — Подумали, — ответил я.

 — И что надумали?

 — Мамка говорит: «Мало их, ученых‑то, на дороге валяется? От этого баловства никакого в дом прибытку». Вот как она, мамка‑то наша.

 — Скажи ты своей матери, — вдруг загорячился учитель, — скажи ты ей, что она дура… Ду–ура! — уже закричал Андрей Александрович, как обычно он кричал в школе. — Стоеросовая дубина! Так ей и скажи.

 — Нет, уж вы сами лучше скажите ей об этом, — убитым голосом попросил я, — а то она меня так отбуздает, порток не соберешь.

 — Да, мать у вас того… — уже примиряюще проговорил учитель. — С ней связаться…