— А тятька?

 — На печи в углу.

 — Отец! — крикнул я. Никакого ответа. — Спит, что ль?

 — Боится. Не трогай его.

 — А ты где был? — спросил Фильку.

 — В погребе сидел.

Вошла мать, с ней Мавра и моя нареченная теща. Глаза у них заплаканы.

 — Вы что? О чем плачете?

 — Кому теперь нужны сироты. Пять человек оставила.

 — У нас обыска не было?

 — Был, да в сусеках пусто. Отца вон отстегали.

 — Как? Ему тоже попало? Тятька–а!

Не то вздох, не то стон послышался с печи, а потом сложные причитания:

— Господи Исусе, помилуй нас, грешных, помилуй… святая троица, избави нас от напасти, избави… Пантелеймон великомученик, исцели нас, исцели…

И не введи ты нас во искушение, и пронеси ты, господи, эту грозу, растуды ее мать! — внезапно закончил он.

Первый раз в жизни я слышал, как отец выругался. Я невольно улыбнулся и крикнул ему на печь:

 — Тятька, не кощунствуй!

 — Что?

 — Не ругайся! Поп грехи не отпустит.

Отец немного помолчал, затем вдруг так нескладно, шиворот–навыворот выругался, что все бабы, я и Филька невольно засмеялись.

 — Это что тебя черти дерут? Что это ты в батюшку запустил? — сквозь смех сказала мать. — Аль казака позвать?

 — Не надо казака, — отказался отец.

 — Уму–разуму научит.

 — Научили, хватит.

 — Поумнел, коль тебе, вояке, всыпали?

 — Аж бы не арестовали, а истину я познал.

 — Чего? — не поняла мать.

 — Увидишь, — загадочно сказал отец.

 — Слезь, печку проломишь. Болит, что ль, рука?

 — Душа болит! — со злобой крикнул отец. — Душу обернули. Греха теперь не боюсь.

 — Го–осподи, с ума сошел мужик, — радостно протянула мать. — И греха не боится, и ругается взаправдышно. Никак ты стал похож на других!

Отец опять несуразно выругался. Мать так и вскрикнула довольным голосом:

 — Вон, дьявол, как научился лаяться‑то! Ведь теперь от него житья не будет.

Я вышел на улицу. Совсем темно. Подвод уже не было. Село как бы вымерло. Огонь виден только в доме попа.

«Поджечь бы. Всех их там спалить».

Не раздеваясь, голодный, я лег в мазанке и. сразу уснул.

Утром никто меня не будил. Проснулся поздно, а стадо еще не выгнали. Не заболел ли наш старик? Пошел к нему. Что это? Возле его избы пять верховых. Из сеней соседей глядит народ. Я повернул обратно, но навстречу шел Ванька.

 — У дяди Федора что‑то случилось, — сказал он. — Надо узнать.

Тихонько мы направились вдоль изб.

 — Куда это вы? — окликнул нас сосед дяди Федора, сапожник Яков.

 — За хозяином.

 — Не ходите, плохо будет, — шепнул он и поманил к себе.

Мы вошли за ним в избу.

 — Арестован наш старик.

 — За что?

 — За потраву барских полей, за степь, за лес. Косорукий у них сидит и те стражники, которых избили возле леса. Гляди, вам тоже попадет. Вы били Косорукого?

 — Били, — сознались мы.

 — Ну, вот. И на года ваши не поглядят, арестуют.

 — Как же теперь, ведь пора стадо выгонять.

 — Коровы не подохнут. Вон, глядите, повели его.

Мы уткнулись в окна. Опустив голову, прошел к дороге наш старик. По бокам — два стражника. Сзади — конные.

 — Это что же, его угонят совсем? — спросил Ванька.

 — Угнать — не угонят, а всыпят… Может, судить будут. Есть хотите?

 — Какая уж тут еда!

 — Баба, картошка сварилась? — спросил Яков жену.

Та вынула чугунок. Во время завтрака пришел сосед Якова Игнатий.

 — Учитель богу душу отдал.

 — Умер? — крикнул я.

 — Всю ночь, говорят, метался, кричал: «Бейте их, изничтожайте престол!» К утру и готов. Ну, он одинокий, по нему плакать некому.

 — Как некому? — крикнул я сквозь слезы. — А ученики? Кто теперь учить будет?

 — Родных, говорю, нет.

 — Все село ему родное…

Стадо осталось дома. Весь день пробыл я у Павлушки.

Драгуны рыскали по селу. Они искали Харитона и Мишку. К вечеру отправили в уезд еще человек двадцать. Это были вернувшиеся с войны. За что их забрали — неизвестно. В селе верховых осталось не много. Часть их уехала в имение вместе с управляющим и Косоруким.

Через два дня вернулся Гагара с семейством. Сына его, Николая, земский назначил старостой.

А дяди Федора все нет и нет. Где наш старик? Мы пасем без него.

На пятый день после разгрома мы выгнали стадо поздно. Ночью лил дождь, и на полях лежал туман. Мы держали стадо в куче. В такой туман промышляют волки. Впереди — Ванька с верным Полканом, сзади — Данилка, а я — от озимых.

Опять дождь, как сквозь сито. Я думал о смерти учителя. Вспомнил, как приходил к нему сказать, что меня наняли в пастухи, как он, уставившись в окно, говорил об участи способных, но бедных учеников. Экзамен вспомнился. Неоконченное чтение «Деревни» Пушкина, восторг и испуг на лице учителя. А книги! Сколько он давал мне их! Басни ему свои читал… Однажды, прослушав, он сказал мне задумчиво и строго:

 — Вырастешь, будь честным, правдивым. Не смущайся и совсем не бойся пострадать за правду. Правда — это, — он поднял палец, — солнце! Не трусь перед врагом, борись с подлостью, не льсти. Умереть за правду придется, — не дрогни.

И вот его уже нет. Нет нашего Андрея Александровича, нет седого, старого учителя!

 — Все пропало теперь, все! — прошептал я, шагая межой.

Внезапно, почти за спиной, раздался тихий говор. Я вздрогнул и, сойдя с межи, оглянулся. В густом тумане — две тени. Они все ближе, яснее.

 — Отсюда на Атмис, там на Студенец, и сядем па поезд, — проговорила одна тень.

 — Не лучше ля скрозь пешком?

 — Как раз налетишь!

 — Может на разъезд? На Студенце тоже будут жандармы.

 — На разъезд, верно, лучше.

Я стоял за коровой. Они меня не видели. Когда поровнялись, узнал их. Сердце от радости забилось.

 — Дядя Харитон? — тихо окликнул я.

Они сразу остановились. Телеграфист Мишка полез в карман.

 — Вы что, не узнали? Это я, я… Петька, — и пошел к ним.

 — Ох, напугал как, парень! Туман — ничего не видно. Пасешь?

 — Что ж, пасу. Скоро конец. А вы куда?

 — Закудакал, пути не будет.

 — Нет, дядя Харитон, далеко ли?

 — А во–он, — указал он по направлению к горе Полати. — Туда идем.

 — Что же, совсем?

 — Зачем совсем? Не–ет. Мы уходим пока. Ты не говори в селе, что видел нас.

 — Дядя Харитон, разь я дурак? Разь я не знаю? Стало быть, вас не нашли?

 — Как видишь, нет!

Я теперь шел рядом с ними. За спинами у них — мешки. Вдруг сказал, не думая:

 — Дядя Харитон, возьмите меня с собой.

 — Ишь, а коров кто будет пасти?

 — Ей–богу, возьмите. Я вам пригожусь.

 — И так пригодишься, подрастешь побольше.

 — Вы‑то, вы вернетесь?

 — Обязательно.

Помолчав, Харитон спросил:

 — А стихи все пишешь или бросил?

 — Как же их бросить! Они сами лезут.

 — Ну, пиши, пиши, парень, не бросай! И такой ты стих закати, знаешь…

 — Уж знаю. Теперь я, дядя Харитон, кое‑что знаю. Только вы совсем‑то не покидайте нас, — сказал я сквозь слезы.

 — Нет, — твердо проговорил он, — нет, мы егце придем. А пока, Петя… — и он протянул мне руку.

 — Пока, дядя Харнтон… Пока, дядя Миша. Вернетесь, тогда мы им…

 — Тогда‑то уж!.. — и, не договорив, Харитон сжал кулак, кому‑то погрозил.

Они свернули на широкую межу, скрылись в тумане. Ушли… А я остался один.

Все стоял и все смотрел им вслед. И хотя уже не видел их, но знал, они — вот совсем тут, близко.

Ушли — и стало тихо–тихо. Слух мой напрягся до последней степени. Шаги их и говор смолкли. И в Этой тишине, сквозь густой туман почудились, явственно послышались далекие гудки. Я знал, — хотя и не был там, — что за горами, за чужими селами и лесами пролегают по земле чугунные полосы. По ним ходят куда‑то поезда и гудят. Это они вот гудят. А может, туман, может, дальний ветер? А в ушах звенит твердый, спокойный голос Харитона: