Набата уже не слышно. Вскоре донесся страшный рев, гул, топот и далекие крики. Опять выстрелы, снова крики.

Первый верховой близко. Он скачет к нам. Михайло побежал навстречу.

Проскочив мимо, верховой остановил лошадь, спрыгнул и упал на колени. Лицо у него в крови. Это Петр Ширяев, рекрут. Он упал вниз лицом, начал загребать руками землю. Потом исступленно принялся что‑то кричать.

Один за другим подскакали остальные. Они также спрыгнули с лошадей и, словно не видя нас, уставились на горевшее село. Оттуда сильнее и яростнее доносились крики.

 — Степан! — схватил Михайло за плечо мужика.

 — Все пропало, — махнул тот рукой.

 — Что, что там? Держатся мужики‑то, аль их разбили?

 — Все полетело. Брата ухлопали у. него, — указал он на рекрута. — Спирьку. Как хватили по голове, ровно арбуз.

 — Орефня Жилу тоже, — вступился второй. — Так‑то хворый, а тут черт его сунул.

 — Кузнеца разорвало.

 — Самоху?

 — Пушкой. Заложили в нее чуть не всклень, она и трахнула, и сама вдребезги. Куски от Самохи не соберешь.

 — В село‑то вступили?

 — Небось там… Гляди, вон еще скачут.

От села в разных направлениях скакали верховые. Кто на гору, кто сюда, в степь — к лесу, к оврагу.

 — Вдребезги разбили.

 — А наша засада на лошадях?

 — Что они сделают! У тех две сотни драгун… две сотни. Да сотня казаков. Сам генерал во главе! И губернатор там. Слышь, пехота еще. Разь можно устоять?

 — Владенинских бы на выручку.

 — Ехали, да на полпути и их разбили.

 — Ах, грех какой… Гляди‑ка, горит…

Пожар бушевал в середине села. Дул ветер, туча, что была на горизонте, теперь, как черная стена, застлала полнеба.

Еще подскакали верховые. Среди них и Митька, брат Ворона. У него в руках копье.

 — Ну, навоевался? — крикнул Михайло.

 — Да, навоевался.

 — Много наших ухлопали?

 — Кто считал! Теперь драгуны в селе.

 — Бороны не помогли?

 — В одном переулке сели на них, а потом догадались и все разбросали.

 — Учителя ранило! — крикнул молодой парень.

 — Тоже воевал?

 — С берданкой. Умрет, не выживет. Все что‑то кричит. В грудь его…

Наступило молчание. Поднялся Петр. Он ранен в скулу. Сорвал с себя рубаху, Митька и парень неумело начали ему перевязывать лицо.

 — Петька, иди к стаду, — сказал мне старик. — На грань коровы тронулись.

Коровы испуганно брели по полю, не наклоняясь к корму. Я шел и оглядывался на пылающее село.

Когда дошел почти до грани, сзади отчетливо послышались выстрелы. Оглянувшись, замер. Полем на степь мчалось около двадцати верховых, а за ними гнались и стреляли человек десять. По тому, как сидели те и другие на лошадях, я догадался, что впереди были наши, а сзади драгуны или казаки. Вот уже совсем нагоняют наших, некоторые бросились врассыпную, остальные выметнулись на степь. Вдруг те, что сейчас приехали сюда к нам, вскочили на лошадей и, пригнув головы, выставив пики и копья, с гиком ринулись на выручку. Завидев помощь, наши в степи приостановились. С замиранием сердца я наблюдал, что будет дальше. Опять выстрелы, отчаянные крики, кто‑то свалился. Схватились, столкнулись лошади. Скоро из‑под оврага выскочили наши и ударили сбоку. Свалилось несколько человек. По степи бегали лошади без всадников. За стойлом стая наших гналась теперь за драгунами. Они нырнули в овраг, выбрались из него и помчались на село. Им наперерез ударили несколько подоспевших всадников, и все скрылись за пригорком.

…Весь день, кружили мы стадо на одном месте. К вечеру народ постепенно уходил с полей в село. Пора бы и нам гнать, но мы боялись. Драгуны могут забрать коров. Солнце скрылось за тучу, стало темно.

 — Будь что будет, давайте гнать, — сказал старик.

На гумнах и в переулке стояли девки, бабы, ребятишки. Они пришли встречать коров, как в первые дни выгона.

Разобрав полстада, погнали их не улицей, а гумнами.

Пустив остальное стадо, мы пошли поврозь, кто куда. По улице разъезжали верховые. Мимо проскакал драгун. Он глянул на меня. Я вздрогнул. Свирепое, чужое, дикое лицо.

«Башибузук», — вспомнилось мне письмо, читанное телеграфистом.

Вот и пожарище. Оно еще дымится. Сгорело шесть изб, вплоть до переулка, до избы Ширяева Спиридона.

Возле их избы Еерховые. Доносились плач и причитания.

 — Стало быть, верно, дядю Спиридона убили.

Вспомнилось, как он тогда на сходе напомнил о молебне управляющему, а сам в церковь ходил только на Пасху.

«Что с Харитоном, с Вороном, Лазарем, Мишкой телеграфистом? Всех теперь забрали?»

А вот и изба Харитона. Тоже верховые возле. Я прошел, не оглядываясь.

«Арестован. Караулят».

 — Лови, лови! — вдруг послышалось на улице. Я отпрянул к чьей‑то мазанке и прижался к углу. По дороге бежала корова Попадья. За ней гнались трое верховых. У одного в руках веревка. «Что они хотят с ней делать?»

Вдруг я вздрогнул. На плечо легла чья‑то рука. Оглянулся — и сердце отошло. Передо мной стоял Павлушка.

 — Дружище, — обрадовался, — ты жив?

 — Чуть не кокнули.

 — Расскажи, что видел.

 — О–о, не спрашивай… Глядн‑ка! — воскликнул Павлушка, — корову поймали.

Попадю, верно, поймали. Она упиралась, сзади хлестали ее нагайками. Потом рысью прогнали к церкви.

 — Резать будут, — сказал Павлушка.

 — Много драгун и казаков?

 — Казаки уехали в другие села. Драгун осталась сотня. Вторая с пушками тоже уехала. Арестованных угнали…

 — Много?

 — Человек с полсотни. Тут и владенинских захватили, и из второго и из третьего обществ. Наших — человек пятнадцать.

 — Кого?

 — Первого — старосту, за ним — Ворона, он ранен в ногу. На телегу навалили, связали. Лазаря забрали. Глаз ему вышибли. Эх, и злой этот генерал! Порол сам. Лазарю пятьдесят всыпал.

 — Еще кого забрали?

 — Деда Никиту вместе с Кириллом. Евсея Клюшкина тоже. Эх, тот и дрался! Не хотел сдаваться. Прикладом оглушили. Погорельцев этих тоже. Дядю Дениса…

 — Вот ему и Сибирь, — вздохнул я.

 — Сибирь‑то что, повесят всех. Жену Ивана Беспятого чуть не убили. Она лошади в бок вилы всадила. Били ее как! О своем крестном ничего не слыхал?

 — А что?

 — Ревут, как у Ширяевых.

 — Убит?

 — Некому и на клиросе будет петь… А поп наш раньше сбежал. Как стадо угнали, он с семьей на двух подводах подался. В его доме теперь губернатор и генерал.

 — Твой отец где? — спросил я.

 — В степь подался.

 — А о моем отце ничего не слыхал?

 — Нет. Вот учитель наш в грудь ранен.

 — Как он попал?

 — Из берданки стрелял… А что ты, — Павлушка оглянулся, — что о Харитоне не спросишь?

 — Страшно! Ну, уж говори, где они с Мишкой?

Павлушка прищурился и тихонько присвистнул.

 — Убиты? — схватил я его за руку.

 — Нет, — шепнул он.

 — Арестованы?

 — Надо сперва найти их.

 — Ну?

 — То‑то. Как ни искали их, как ни допытывались, ровно сквозь землю провалились.

И еще тише Павлушка зашептал:

 — У Харитона потайное место есть. Пещера Лейхтвейса.

Павлушка улыбался. Мы невольно обнялись.

 — Вот какими надо быть, — сказал я. — Хочешь таким?

 — А ты что же думаешь, — ответил он, — подрастем и будем такими.

 — Ну, я пойду домой. Мать мою видел?

 — Она убегала с ребятишками. Теперь, чай, пришла… Обыск у всех идет. Рожь и овес подчистую выгребают.

Я направился домой. Посредине улицы обоз. Сзади подвода Настиного отца.

 — Куда повезете? — подошел я к нему.

 — На станцию.

 — Чей хлеб?

Настин отец ответил угрюмо:

 — У всех отбирают. Этот воз у Василия Госпомила выгребли.

 — Он ведь не ездил.

 — Мало что! И еще раз его выпороли. Залез в сусек и кричит: «Не дам!» Иди‑ка ты. Драгун скачет.

Робко открыл я дверь нашей избы.

 — Живы?

 — Мамки дома нет, — ответ–ил Филька.

 — Где она?

 — Отливает тетку Марью водой. Солдаты насмерть изуродовали.