— Делай из вожжей передовку! — крикнула она мне, но тут же спохватилась. — Тебе ведь нельзя.

Наложили они так быстро, будто на пожар торопились. Настя отвязала наши вожжи, сделала из них передовку, подала гнет Ваське.

 — Дайте я вам помогу, — хотел я вцепиться в канат.

 — Ну тебя! Одну передовку порвал, теперь хочешь вожжи, — и Настя слегка оттолкнула меня.

Лошадь тронула. Некоторое время шли мы с Настей позади воза молча. Надо бы поговорить! О самом главном. Но вместо этого я спрашиваю:

 — Много вам еще возить?

 — Разов пять съездим — и все.

 — Просо не косили?

 — Отец начал.

И весь разговор — вокруг уборки, поля, тока. А хотелось спросить ее, почему она на письма отвечала редко, упрекнуть, что в лазарет всего два письма прислала. Хотелось сказать, что люблю ее еще больше, и узнать, услышать — любит ли она меня… А я все об овсе, просе, молотьбе…

Только когда она направилась к своей телеге, я, не помня себя, крикнул:

 — Настя, подожди, что скажу…

Она махнула рукой, ответила:

 — После, после.

И побежала к своей подводе.

А я шел и все думал, что же «после»? Догадалась ли она, о чем хотел я сказать ей, или просто торопилась? Навстречу ехали порожняком. Мало ли что могут подумать люди, увидев нас вместе…

С непривычки к работе болит сгиб локтя, зудит чуть затянутая рана. Но я доволен: кое‑как могу помочь. Вот только поджила бы рука совсем, окрепла. На кисти цел мизинец, половина указательного, — на что‑нибудь они все‑таки оставлены при операции! Уже сейчас могу делать цыгарку.

Мастерю потихоньку колодку к граблям. Никто не видит, каких трудов мне эго стоит, как я ловчусь. Но колода отесана, буду строгать ее шершебкой. Доску приладил вместо верстака. Много надо разных поделок сделать для дома. Когда‑то я все это ловко мастерил. Многое могу делать и сейчас… Только бы не жалели меня, не смотрели, как на беспомощного.

Зашел как‑то навестить бабушку Агафью. Поведал ей, какую работу могу делать. Старуха обрадовалась.

 — Ты бы письма от солдаток мужьям на войну писал, — сказала она. — Ты писучий, шибко писучиё.

 — Письма писать мне — плевое дело.

 — Вот и трафь по этой части. А сопьется писарь, — больно здорово пьет! — на его место ты. Такая тебе планида будет.

Случилось, что к ней пришла мать одного солдата. Разговорились. Она расспросила, как на войне, я сказал, что не так страшно, как думают. Она попросила написать письмо сыну. Письмо вышло «складное», а вечером баба принесла моей матери ведро огурцов да половину пирога. Украдкой пришла девка писать письмо парню на фронт и ничего не может сказать, что она хочет, о чем письмо. С трудом допытался от нее признания: девка любит парня крепко. Тогда такое письмо ему написал, что девка смеялась, плакала и глаза у нее загорелись.

 — Зря я не училась буквам, — вздохнула девка. — Чего тебе дать за письмо?

 — С девок не беру, — засмеялся я, — а будет свадьба, позови.

 — Рядом с крестным отцом посажу.

Поболтали, и она охотно рассказала про девичьи секреты, кто с кем гуляет.

Оказалось, что Филя Долгий вновь посылал сватать Катьку Гагарину, но ему на это ни «да», ни «нет». Катьку, слышно, сговорено отдать за Ваньку Павлова, сына маслобойщика.

 — Что бы ей за Филю не пойти? — говорю я. — Парень здоровый, а она не такая уж красавица.

 — За кривого, дура, не хочет.

 — Л ты бы пошла, если бы твоему милому ногу оторвало?

 — Хоть без рук, без ног, все бы мой.

Я внимательно посмотрел на решительное лицо этой девки. Да, такая не бросит. Мы распрощались как друзья.

Праздник Успения. Утро солнечное и удивительно свежее. Вчера вечером лил дождь, прибил пыль, очистил воздух. Улицы оживлены. Возле церкви, училища и церковной сторожки — народ. Мать просила, чтобы я сходил в церковь. Собираюсь в мазанке: начистил ботинки ваксой, крепко накрутил обмотки, нарядился в чистую гимнастерку. Чем не парень! Причесался, посмотрелся в зеркало. Сойдет!

Колокол звонит и звонит. Я туго подпоясываюсь, охорашиваюсь.

За мазанкой знакомые голоса; идут мои товарищи. Спрятался за дверь. Смотрю сквозь щель: впереди, чуть пригнувшись, шагает Филя, как жираф. На нем — почти новая гимнастерка, брюки хорошие и обут в сапоги.

 — Где солдат окопался? — кричит он хрипловатым голосом. — Гляди, братцы, какой у него блиндаж.

Сзади него — Илюшка, Ванька и еще трое. Все сни вырядились, кто как мог.

 — На парад, что ль, собрались? — смеюсь я.

 — Смотр в церкви будет, а девичьи глаза — хуже пулеметов.

Ванька хотел что‑то сказать, но закашлялся. Один он не в солдатском, а в своем.

 — Зачем штатский? — киваю на него.

 — И мы говорили, — зря. Весь вид испортит.

Илюшка смотрит на мои начищенные ботинки, ухмыляется. Одет и обут он, как и я. Ба, да откуда у него вдруг кудри взялись?

 — Заходите в окоп, — приглашаю гостей.

Они входят пригнувшись. Я пододвигаю только что сделанные мною скамейку и табуретку. Они садятся, и я рад, что они сели на мои изделия.

 — Папиросы есть, — вынимает Филя пачку «Кузьма Крючков». — Угощайтесь.

Беру пачку, смотрю на лихого казака и, кивая на Илюшку, говорю:

 — Тут надо написать: «Илья Крючков».

Илюшка поправляет чуб, смеется.

 — Чем это ты? — указываю на кудри.

 — Они сами вьются.

Мы хохочем. Ванька, задыхаясь, еле выговаривает:

 — Вчера… на лампе… калил… гвоздь…

 — Ну, ты, дохлый. Сам… гвоздь, — притворно сердится Илюшка.

Затрезвонили. Кое‑кто снял фуражки, перекрестился по привычке.

 — Русское воинство, на молитву, ша–агом арш! — скомандовал Филя.

Еще раз принялись охорашиваться. Филя вынул карманное зеркальце, посмотрелся, поправил черную повязку.

 — Ничего? — уставился на меня единственным глазом.

 — Хорош, Филя, ей–богу, хорош.

Пошли. Филя вышагивал впереди всех величаво, медленно. Узнал ли, что Катьку просватывают? Для нее ведь он так вырядился. Илюшка почти не хромает, а я засунул руку в карман, будто что‑то держу там.

Шли мы в ногу. Особенно четко «дали ногу», входя в ограду. Все уставились на нас, как на заморских зверей.

В церкви только что началась служба. Гуськом прошли серединой церкви. Наше появление вызвало шепот. Сколько пар глаз уставилось! Будто сквозь строй проходили.

Филя победоносно поднял голову, повернул направо и встал как раз напротив девок. Я рядом с ним. Филя волнуется, мнет фуражку. Боковые двери открыты, в церкви светло, весело. Через некоторое время Филя начинает поглядывать в сторону девок. Ему это удобно с левого глаза. И мне хочется посмотреть туда же. Я начинаю молиться, низко нагибаюсь для поклона, а сам нет–нет и взгляну. Девок много, но все больше незнакомые. Видимо, подросли новые за эти годы, и не узнаешь — чьи.

В церкви движение: это вошел помещик Климов с женой. Они пробираются вперед, к алтарю. Там, за перегородкой, около правого клироса, постоянное их место. Сзади них идут два сына в офицерских погонах: старший — подпоручик, младший — прапорщик. Обмундирование с иголочки, вычищенное, выутюженное. Климовские сынки устроились у воинского начальника в канцелярии.

Идти им мимо нас. Я с усмешкой шепчу Филе:

 — Не мешало бы честь им отдать.

 — Отдадим, придет время, — отвечает Филя.

Глыбой движется Климов. Не пройти ему, если Филя не посторонится. Но Филя, хотя и видит девятипудовое чудовище, а уступить и не думает. Климов задел его плечом, Филя, как бы нечаянно, дал ему сдачи. Оба офицера искоса посмотрели на нас. Ни улыбки на их лицах, ни презрения, — как деревянные.

Пользуясь суматохой, я успел приметить Настю. Она меня тоже увидела и усердно принялась креститься. Усмехнувшись, я последовал ее примеру. Так всю обедню. Едва только сзади какой‑нибудь шум, я, Филя, Илюшка смотрим в сторону девок. Один Ванька ко всему равнодушен, он даже не крестится, а все пытается сдержать кашель.