Но среди отважных есть самые отважные. Я знаю таких. Один из них Николай Дмитриевич Гулаев.

В 1938 году Гулаев начал заниматься в Ростовском аэроклубе. Он был очень нетерпелив, хотел летать немедленно, тотчас же. Конструкцию самолета изучил, устройство двигателей знал не хуже заправского механика, сам готовил свой самолет к полетам.

В школу военных летчиков Гулаев был принят как «подающий большие надежды». Едва закончил ее — сразу был направлен на фронт. Шла война с белофиннами. Здесь совсем еще юный сокол получил первое боевое крещение, провел 40 боев. Гулаев был стремителен в атаках, верток, широко использовал вертикали. Не получив ни одного ранения, он приобрел опыт, который пригодился ему, когда началась Великая Отечественная война.

К войне с фашизмом наши летчики готовились тщательно. Гулаева послали учиться на курсы мастеров высшего пилотажа. А тут война. Гулаев стал рваться на фронт. Но как освободиться от курсов прежде времени? Бежать? Начальник курсов майор Корниенко, понимая желание лейтенанта и сочувствуя ему, не хотел бы докладывать начальству о его побеге на фронт, но приказ есть приказ… Выход все же нашли: Корниенко составил для Гулаева персональную программу проверки. Гулаев выполнил ее блестяще. Начальник курсов тут же откомандировал его.

Не было дня и ночи, зимы и лета. Время делилось на сон и полеты. Между полетами вынужденный отдых: короткий перерыв для подготовки к очередному вылету. На Сталинградском фронте Гулаев сбил одиннадцать самолетов врага, один самолет таранил. О нем стали писать, у него брали интервью, на него равнялись. Пришла настоящая боевая слава. Но на его человеческие качества это не повлияло. Он по–прежнему был застенчивым, душевным и чутким товарищем, не любил позы, громких слов.

В бою не было ему равных. Когда над аэродромом Грязное завязался воздушный бой, Гулаев ворвался в гущу кувыркающихся истребителей, норовя достать ведущего вражеской группы. Это ему удалось. Враг был уже в севке прицела, еще немного, какое‑то мгновение — и свинцовые трассы понесутся в фашиста. И тут краем глаза он увидел, что над самолетом командира навис немецкий… Гулаев бросил свою машину наперерез. Фашист открыл огонь. Самолет Гулаева дрогнул, свалялся на левую плоскость и стал беспорядочно падать. Враг не мог не поверить в достоверность падения и отвалил в сторону, хотя Гулаев только имитировал падение машины. У земли он развернулся и снова ринулся в гущу боя.

В июле начались бои за освобождение Белгорода. А в небе разгорелась борьба за полное и безраздельное господство в воздухе. Летали наши непрерывно. Однажды колонна фашистских самолетов появилась в районе Гостинищево. Двенадцать советских истребителей, ведомых Гулаевым, вступили в бой. Двенадцать против двадцати пяти! Эта схватка длилась двенадцать минут. Пятнадцать самолетов сбили наши летчики. Из них четыре — Гулаев. Через несколько дней ему присвоили звание Героя Советского Союза.

Три года Гулаев воевал в составе 2–й воздушной армии. Менялись полки, дивизии, операции: Корсунь–Шевченковакая, Ясско–Кишиневская, Берлинская… Но незыблемой оставалась его неустрашимость, его товарищеская верность.

Когда я увидел желтые архивные листки с выцветшими чернилами, на меня пахнуло суровой действительностью войны, смертью, окопами. Там воину говорили только правду, только то, чего он стоит, ничего больше. Скупы и правдивы строки характеристики.

«Ищет боя и навязывает его противнику», — писал командир полка Валентин Фигичев. Но не писал Фигичев, как Гулаев прикрывал в бою своим самолетом командира полка.

Войну Гулаев закончил в Праге. Потом учился в академии. Стал генералом. Был делегатом многих съездов партии. Изучив новые самолеты — сверхзвуковые истребители, летает в любых метеорологических условиях днем и ночью.

Среди встречавших Быковского был и Василий Игнатьевич Воронович — живая легенда нашей лейтенантской юности. Но перед тем как рассказывать о нем, несколько слов о другом выдающемся летчике, предшественнике Вороновича — нашем первом командире полка Иване Михайловиче Холодове.

Говорят, самая первая встреча помнится долго. Я этим не могу похвастать. Все получилось как‑то буднично, неброско. Когда мы, лейтенанты, прибыли в полк, стоял тихий осенний вечер. Солнце разлило на горизонте золотисто–алый закат, и вся округа — низкий кустарник, лощины, буераки и река — все застыло в немом благоговейном оцепенении. Это не вязалось с тем, что мы ожидали увидеть.

И вдруг на землю легли громовые раскаты, откуда‑то из‑за одноэтажных домов, прочертив расцвеченный горизонт, выскочил истребитель и почти вертикально ушел ввысь. И еще долго слышался он в темно–серой пелене неба. Для меня, как и для моих товарищей, молодых лейтенантов, все было ново. В нас пробудилось романтическое чувство. Мы были, как говорится, на седьмом небе.

Но встреча с командирам полка поначалу разочаровала. Он принял нас утром. Невысокий узкоплечий подполковник, тряхнув рыжей шевелюрой, усадил нас на старый диван и попросил подождать. Он разговаривал по селектору, потом кому‑то звонил и все делал быстро, без наигранной солидности, соответствовавшей — в нашем понимании — его должности. Я же представлял командира полка совсем иначе. Он непременно имел большой рост, был плотным, с проседью в волосах, медлительным. Иначе за что же его называть Батей?..

Нашего командира Батей не звали. «То ли солидностью не вышел, — размышлял я на том диване, — то ли недобрал мастерства». Восхищение мое померкло, и воображаемый образ командира потускнел.

Нам еще никто не успел рассказать о командире полка. Не знали мы, что пришел он в авиацию в 1934 году, прочитав о первых Героях Советского Союза. Николай Каманин стал его кумиром. Тогда комсомолец Холодов даже мечтать не смел, что жизнь сведет его с Каманиным; мало того — они станут друзьями.

Иван Михайлович. Так все звали командира. Мы еще не привыкли к этой авиационной упрощенности. Мы были «салагами» — новичками, и то, что создавалось годами, вырабатывалось суровой профессией, были бы рады поломать лишь потому, что это не отвечало нашим мальчишеским представлениям о полковой иерархии. Между авиаторами существуют отношения искренней и крепкой дружбы. Они воюют в воздухе, но учатся не бросать в беде товарищей и «а земле.

В тот первый день подполковник Холодов рассказал нам об истории полка, его традициях, о наших будущих товарищах. Говорил тихо, просто, доверительно. В кожаной куртке без всяких знаков различия, он походил на велосипедиста.

Так мы начали службу. Сдача зачетов, полеты, полеты, полеты… Летчики не устают от полетов.

Командир всюду был с нами. Когда бы полеты ни проходили: днем ли, ночью ли, Холодов был а СКП[1] или летал. Он был неутомим, заботлив, нераздражителен; весь гаев его, если и прорывался изредка, выливался в словах «елки–моталки».

Как‑то капитан Иван Вакуленко при посадке промазал, выкатился за полосу, погнул щитки на стойках шасси. Командир вызвал летчика к себе. Высокий упитанный Вакуленко, сгорбившись, стоял перед маленьким Холодовым. Всей своей фигурой Вакуленко показывал, как виноват и раскаивается. Командир молчал. Вакуленко переминался с ноги на ногу, нервно двигал плечами и изнывал от желания получить любое взыскание — только бы избежать этой пытки молчанием.

 — Эх, Иван Романович! — больше Холодов ничего не сказал.

Чем больше мы узнавали командира, тем лучше понимали, почему его зовут просто Иван Михайлович. В этом было что‑то от сыновнего отношения к нему: ведь мы только учились летать и жить, а этот человек стоял перед нами уже сформировавшимся в каком‑то своеобразном совершенстве — отважный, сильный и добрый.

Была в характере Ивана Михайловича и еще одна замечательная черта. Где бы он ни служил — он всюду служил основательно. Приезжал не на время, а навсегда, приезжал не пожить, а обжить. Он все подчинял будущему. «После нас хоть потоп» — этого он не признавал. Зато был убежден, что те, кто приедет на это место после него, должны жить лучше. Он строил дома, прокладывал дороги, сажал деревья. Военные в своих командирах любят эту черту. А появилась она у него с войны, после разрушений, на которые он за эти годы насмотрелся.