Стоя на краю тротуара, я разглядывал отель и думал, что выглядит он точно так же - только сейчас вокруг не было ни единого здания выше «Плазы». По торцу отеля беспорядочно рассыпались светящиеся окна номеров, и у меня на глазах вспыхивали все новые. Прямо от «Плазы», на другой стороне Пятой авеню, светились окна другого большого отеля, а по диагонали от «Плазы» - третьего. Это скопление больших отелей, оживающих в новорожденных сумерках, показалось мне захватывающим зрелищем, я смотрел и не мог насмотреться на то, как в неспешно темнеющем небе Манхэттена зажигаются все новые и новые прямоугольники желтого света. В преддверии весны 1912 года. В «l'heure bleu». А затем одновременно случились три чудесных происшествия.

Я увидел, как на край тротуара перед входом в отель «Плаза» со стороны Пятьдесят девятой въехало такси - высокий красный короб за спиной шофера, сидящего перед почти вертикальным рулем. Не успело такси остановиться, как задняя дверца над краем тротуара распахнулась, и оттуда вышла - а вернее сказать, выбежала, ей даже не пришлось наклоняться, такая высокая крыша была у такси - девушка. Она пошла по тротуару - улыбающаяся, счастливая, в шляпе с необъятными полями и длинном узком светлом платье; когда она ступила на лестницу, рука ее скользнула вниз и подобрала подол.

Едва взволнованная девушка поднялась по лестнице, чья-то рука распахнула изнутри и придержала для нее дверь, и тогда я услышал хлынувшую из дверей музыку, непривычный оркестр, в котором громче всего звучали скрипка и фортепьяно; у мелодии был быстрый, почти современный ритм. И в тот самый миг, когда я услышал музыку и увидел, как девушка входит в отель, произошло кое-что еще. Красное такси сползло с тротуара на мостовую, я увидел, как рука шофера, затянутая в перчатку, сжала пухлый мячик клаксона, услышал радостное «ду-ду-у!», и именно в это мгновение, когда эхо гудка еще дрожало в синих сумерках, вдруг разом и беззвучно вспыхнули все уличные фонари вдоль Пятьдесят девятой улицы и по Пятой авеню, и головокружительное наслаждение всколыхнулось во мне, и я шагнул на мостовую - к отелю «Плаза», к музыке, к тому, что ждало меня впереди.

14

Я перешел Пятьдесят девятую улицу, по которой навстречу мне безобидно ползли лишь три медлительных авто, да вдалеке горел электрический глаз трамвайчика. Входа в отель «Плаза» с Пятой авеню не существовало; правда, знакомые колонны были на месте, но между ними тянулась стеклянная витрина, а за ней сверкал великолепием ресторан, заполненный посетителями в вечерних костюмах.

А потому я вошел в «Плазу» с Пятьдесят девятой улицы и вслед за музыкой по выстланному ковром коридору прошел в «Чайную комнату».

Оркестр наяривал рэгтайм - фортепьяно, труба, скрипка и арфа, которую дергала и терзала поводившая плечами дама в длинном бледно-лиловом платье. Мужчины в костюмах, жилетах, при галстуках, женщины почти все в шляпах - огромных шляпах с необъятными полями или в чалмах. Одну чалму венчало двухфутовое страусовое перо, возвышавшееся прямо надо лбом хозяйки; оно ритмично раскачивалось, и можно было проследить, как оно передвигается по залу.

Я смотрел, слушал, улыбался; слова песни были мне знакомы, но что же выделывали эти люди? Конечно, они двигались в такт ритму, еще как двигались - плечами, руками, бедрами, ногами, головами. Некоторые женщины нелепо выворачивали левую руку, упираясь ладонью в бедро, а локоть двигая прямо перед собой. У других руки безвольно болтались вдоль тела. Мужчины то и дело наклоняли своих партнерш назад, почти горизонтально.

Песня закончилась внезапно. «Погляди на пару, что танцует рэгтайм, - мысленно напевал я, - погляди, как они задирают ноги»; и то же самое проделали танцующие, все как один, коротко лягнув одной ногой воздух у себя за спиной. Вдруг все хором пропели последние слова песенки: «Это медведь, это медведь!» - и прокричали во все горло: «ЭТО МЕДВЕДЬ!» Музыка оборвалась, и танцоры дружно сгорбились, косолапо побрели по залу, шаркая ногами и скалясь - я только сейчас сообразил - в подражание медвежьей походке. Это было нечто!

Возле меня остановился официант в темно-зеленом костюме, отделанном золотым галуном.

- Вы один, сэр?

Я подтвердил, и он озабоченно огляделся, хмурясь, впрочем, чисто символически.

- Боюсь, сэр, у нас нет свободных столиков. Не хотели бы вы подсесть к кому-нибудь?

Он кивком указал на столик, за которым сидела в одиночестве молодая женщина. Она улыбнулась и кивнула. Я не возражал, и официант провел меня к столику. На женщине была чалма с пером; когда я подошел, она вдевала сережку.

- Чай на две персоны? - осведомился официант, и я взглянул на соседку:

- Это удобно?

Она вновь кивнула.

- Обычно я не такая храбрая, но я очень не люблю сидеть одна на the dansant. На чаепитии с танцами.

- О, я знаю, что такое the dansant, - отозвался я, отодвигая стул. - Я безупречно владею французским. L'heure bleu!

- Tiens, - сказала она. - Croissant! [Ну, рогалик! (фр.)]

Мой запас французских слов был почти исчерпан; я задумался, могу ли рискнуть, и все же рискнул:

- Merde! [Дерьмо! (фр.)]

Однако она рассмеялась; мы улыбались друг другу, и все шло прекрасно, и я рад был тому, что оказался именно здесь, потому что хорошо помнил, какое мрачное, ни с чем не сравнимое одиночество охватывает порой, когда оказываешься во времени, где не знаешь ни единого человека из живущих на земле. И поэтому так славно было сидеть за этим столиком, болтать и смеяться.

Официант вернулся с подносом, на вид серебряным, и скорее всего так оно и было. Он расставил чашки, блюдечки, кувшинчики со сливками - все из белого китайского фарфора, разложил изящные ложечки и полотняные салфетки. Во время этой церемонии я смотрел на девушку, сидевшую напротив меня, и благодаря чалме в памяти у меня всплыло слово: «Джотта». Пяти лет от роду я несколько месяцев прожил у тети, которая в двадцатые годы была, как тогда говорили, сорванцом. Однажды в шкафчике она наткнулась на головной убор, который носила тогда, - изящную чалму с высокими перьями и множеством фальшивых драгоценностей, не слишком отличавшуюся от той, что носила моя нынешняя соседка. Тетя надела чалму и сплясала - отменно, как мне показалось - танец, который она назвала «чарльстон», напевая при этом песенку своей юности «Джа-да». И танец и песня мне чрезвычайно понравились, и иногда, по моей просьбе, тетушка танцевала вновь и пела, а я веселил ее, пытаясь подражать. Песенка понравилась мне, потому что ее слова были совершенно бессмысленными. Мы танцевали и пели: «Джотта», такт - и снова: «Джотта!» Еще один такт, а затем шла часть, которая более всего пришлась по нраву простодушному пятилетнему мальчику: «Джотта, джотта, джинк-джинк-джинг!» И сейчас девушку, сидевшую напротив меня и разливавшую чай, я мысленно окрестил Джоттой.

Она сказала, что ее зовут Хелен Метцнер, и я тоже представился - Саймон Морли; но, на мой взгляд, имя Хелен совершенно не подходило к ней. Она показалась мне смутно знакомой, напомнила кого-то, кого я знал прежде, а потому навсегда осталась для меня девушкой по имени Джотта. Мы занялись чаем, она насыпала сахар и принялась сосредоточенно его размешивать. Затем, в поисках темы для разговора вернувшись к нашему шутливому обмену французскими словами, сказала:

- Ваш акцент не совсем такой, как у многих французов. Намного лучше, конечно!

- Конечно. Это ведь они не сдали экзамена по акценту. - Девушка улыбнулась, ожидая продолжения; она была хорошенькая. - Даже тем, кто родился французом, французский акцент дается не всегда. Поэтому в восемнадцать лет все французы сдают экзамен на акцент. И хотя они много репетируют и специально полощут горло, все равно одиннадцать процентов проваливают экзамен, и тогда их высылают из Франции навечно.

- И выдают им ужасный красный паспорт, - добавила она.

- И позволяют ненадолго приехать домой только раз в десять лет.

- Allo, maman! [Привет, мама! (фр.)] Я п'иехал!