- Sacre bleu! [Черт возьми! (фр.)] И так надо'го!

Мы расслабились, перевалив через основные трудности начала знакомства.

Музыканты вернулись и заиграли незнакомую мне мелодию, но тоже рэгтайм.

- Ну что же, - сказала Джотта, - это ведь чаепитие с танцами. Чай нам принесли, теперь, может быть, станцуем?

Я ношу обручальное кольцо, и моя левая рука лежала на столе так, чтобы соседка могла хорошо его рассмотреть - я не хотел никаких недоразумений.

- Мне очень жаль, - сказал я и правдиво добавил: - Я не умею танцевать этот танец.

- О, конечно же умеете - это ведь так просто! Посмотрите на них.

Мы наблюдали за танцорами, которые выделывали то же, что и в прошлом танце. Затем маленький оркестр переключился на давно знакомую мне мелодию «Рэгтаймовый оркестр Александра» [песня, с которой началась популярность рэгтайма]. Я заулыбался и начал напевать те немногие слова, которые помнил: «Живей! Вперед!» И тут Джотта вскочила.

- О да, живей вперед, в рэгтаймовый оркестр Александра! - пропела она, вытянув руки, и мне ничего не оставалось, как встать и последовать за ней на эту безумную танцевальную площадку.

Я был прав - так танцевать я попросту не мог. Но и Джотта была права - мог. Вроде того. Она более-менее вела меня, направляя и спасая от опасностей. А я подражал движениям, которые видел вокруг, - поводил плечами, лягал ногой воздух, когда то же делали все остальные, вертелся - словом, выкладывался изо всех сил, и было это забавно, возбуждающе, даже весело; мы хохотали во все горло. Но когда маленький оркестрик под арками притих, наклоняясь, чтобы перевернуть страницы, у меня хватило здравого смысла сбежать с танцевальной площадки.

Мы вернулись за стол и пригубили чай - он уже остывал. Мне нравился этот людный зал, наполненный слитным гулом голосов и смеха и веселым треньканьем фарфора. Я откинулся на спинку стула, разглядывая великолепные огромные шляпы, поискал взглядом девушку, которая вышла из красного такси, и не нашел, тогда я поискал взглядом двухфутовое страусиное перо и тотчас заметил, как оно колышется над танцевальной площадкой. Затем музыканты заиграли: «О, славненькая куколка», и я понял, что никуда мне не хочется отсюда уходить. Но я принудил себя наклониться через стол к Джотте и сказать:

- Здесь весело, очень весело, но я только что приехал... издалека, - добавил я правдиво. - И... - следующие слова, едва я успел их произнести, вдруг тоже оказались правдой, - совершенно выбился из сил.

- Еще бы! Со мной было то же самое, когда я прибыла сюда; Нью-Йорк так возбуждает. Вы остановились в «Плазе»?

- Да. Я получил счет - два доллара - и дал три.

- И я тоже. Спасибо за чай, - сказала она и грациозно отпустила меня словами: - Я останусь и допью свой. Bonne nuit, monsieur! [Доброй ночи, месье! (фр.)]

Я думал, что сразу поднимусь в номер, но - я был чересчур взбудоражен - в вестибюле прошел мимо лифтов и вышел из отеля в ночь 1912 года. Стоя на краю тротуара, в новорожденной темноте, я смотрел на Центральный парк. L'heure bleu закончился? Вне всяких сомнений. Деревья и кустарники парка сейчас тонули в бесформенной черноте. Под уличными фонарями лежали круги водянисто-оранжевого света, переламывались на бордюре и серебрили трамвайные рельсы. Я поднял взгляд на небо; на заре столетия воздух был еще чист, и яркие звезды сияли над самой головой, совсем как в то время, когда жили мы с Джулией. На той стороне улицы женщина и мужчина, державший шляпу в руке - было еще тепло, как днем, - сошли с тротуара и неспешно двинулись наискосок к заманчивому ряду светящихся шаров перед отелем «Савой».

По мостовой разнесся мерный дребезжащий рокот троса в щели между рельсами трамвайчика - слева по улице ко мне тащился вагончик. Я смотрел, как из круглого электрического глаза вагончика скользит по неровным камням мостовой трепещущий свет. Кое-что озадачило меня: по обе стороны от вагона, скользя по мостовой вместе с ним, ложились прямоугольники света. И только потом я разглядел, что вагон открытый, без бортов, и можно было разглядеть пассажиров, которые сидели на скамьях во всю ширину вагона, без прохода посередине. Дюжины две школьников-подростков сидели в вагоне, под светом потолочных ламп, болтали и смеялись - все девочки с длинными волосами, некоторые с косами во всю длину спины; мальчики все в костюмах, при галстуках, с жесткими воротничками. Это был открытый летний вагон, видимо, его наняли для прогулки в этот по-весеннему теплый вечер. Теперь я разглядел и потолочные лампы: светящиеся шары из стекла с острыми кончиками - такими они вышли из рук стеклодувов. Кондуктор в синей форменной одежде стоял в небрежной позе снаружи на подножке, тянувшейся вдоль всего вагона. Две девочки - у одной в волосах был большой розовый бант - сидели рядышком; одна увлеченно говорила что-то, жестикулировала, другая слушала, кивая и улыбаясь. Этот замечательный открытый вагон неспешно катился мимо меня, и прямоугольник света, бежавший рядом с ним, пересек бордюр тротуара и на долю секунды блеснул на округлых носках моих ботинок. Девочка, которая слушала речи подруги, все так же кивая в такт ее словам, случайно глянула в мою сторону, и я - вдохновленный этим чудесным зрелищем, - повинуясь порыву, вскинул руку и помахал ей.

Она заметила меня, и даже в этот краткий миг я успел подумать: а помахала бы мне в ответ девушка из 1880 года? Нет, безусловно нет. Или девушка из последней четверти двадцатого столетия - стала бы она махать из окна автобуса на этой же самой улице? Нет, она побоялась бы, что ее неверно поймут. Но эта юная жительница Нью-Йорка сейчас, прекрасным весенним вечером совсем еще нового столетия, увидела, что я помахал ей, тотчас улыбнулась и, не задумавшись, не поколебавшись, помахала в ответ. Всего лишь легкий трепет пальцев девочки, проезжавшей мимо, но этот жест сказал мне, что меня видят, что я действительно стою на тротуаре в это самое мгновение. И еще этот жест, этот мгновенный, без рассуждений, искренний отклик сказал мне, что я пришел во время, которое стоит защитить.

Островок света, замедляя бег на подходе к Пятой авеню, прокатился мимо, и я понял, что на сегодня с меня достаточно. Вокруг в темноте ночи лежал и ждал меня новый город, лежало и ждало все, что он мог уготовить мне. Но пока что я был доволен и тем, что есть, и почти желанная усталость завладела моим телом и сознанием. И я вернулся в отель - получить номер, подняться в него, съесть заказанный ужин. И наконец отправиться в постель и - поскольку я не захватил с собой чемодана - уснуть прямо в своем забавном нижнем белье.

15

На следующее утро я одевался, поглядывая вниз из окна своего номера на Центральный парк, чтобы отвлечься от того, что приходится облачаться в несвежее белье. Я терпеть не могу ходить в грязной одежде, особенно в несвежих носках, а потому, наспех позавтракав, я отправился в галантерейный магазинчик на Шестой авеню. И в соседнем магазине, поддавшись внезапному порыву, я приобрел «кодак» в красном кожаном футляре. Подумывал я и о пальто, но решил, что весна уже установилась и оно мне не понадобится.

Вернувшись в свой номер и приняв душ, я отправился на неспешную прогулку по Пятой авеню со своим новым фотоаппаратом.

Для начала я снял отели «Плаза» и «Савой». Оба эти здания будут внове для Джулии и покажутся ей поразительно высокими. Прямо впереди - остроконечная крыша нашего старого знакомого, особняка Вандербильдтов. Но вот что это за два высоких здания за особняком? Я запечатлел их на пленке и постоял немного, глядя вдоль Пятой авеню. Значит, так и выглядит Нью-Йорк 1912 года? В таком случае он мне нравится. Нельзя не признать, что Нью-Йорк девятнадцатого столетия выглядит... скажем так: уродливо. Дома теснятся, давятся, сбиваются в толпу... Если мне и нравится Нью-Йорк девятнадцатого века, то отнюдь не из-за его внешнего облика. Но этот город, где дома хоть и высокие, но не вырастают до подавляющих размеров и не стоят вплотную друг к другу, - этот город был просторным, открытым; солнечным; меня осенило, что именно так через много-лет все еще выглядит Париж.