«…какие-то англосаксы начали бы рыскать по моим владениям? Да шиш им с маслом, а еще лучше — без! Ишь — удумали!»

Гесс настолько живо представил себе эту картину — рыскающих по Васильевскому острову сыщиков из Скотланд-Ярда, — что разозлился не на шутку.

«Хау ду ю ду, понимаешь! Я бы вам показал хау ду ю ду!»

Гесс прикоснулся пальцами правой руки к воротнику и даже удивился тому, что не обнаружил на нем петлиц хотя бы статского советника.

«Гм…» — подумал он тогда. — «Но коли так, то, может быть, и наши клятые друзья-итальянцы имеют ту же природу возмущения?»

Гесс кивнул самому себе:

«Что-то в этом есть… да: что-то есть. Но… всё равно — не так!»

В памяти Гесса всплыл обрывок фальшивой облигации и вся вообще история с фальшивками, каким-то причудливым боком прошедшая по всему расследованию. А еще — не самые приязненные отношения Итальянского королевства и России. А еще — явно подрывная деятельность Кальберга, каковая деятельность была обусловлена соображениями национализма. А ведь, как известно, националистические соображения легко берут себе в союзники другие националистические соображения. Скажем… австрийские! Ведь и сама фамилия «Кальберг»… как бы это помягче сказать?.. не очень-то польская!

Гесс несколько раз задумчиво произнес эту, ставшую уже жутковатой, фамилию:

«Кальберг, Кальберг… да еще и барон…»

Свою собственную фамилию, корнями — и даже, возможно, более близкими — уходившую куда-то в неметчину, Вадим Арнольдович припоминать не стал: о себе он знал совершенно точно, что русский и точка!

«Но причем тут Италия?»

Гесс прикинул и так, и эдак, но ни к чему путному не пришел. Правда, на какой-то миг ему показалось, что он нащупал что-то похожее на истину, однако истина от него ускользнула.

Загадок хватало. Так, например, всё тот же Кальберг, взятый в Плюссе, без всякого на него нажима рассказал о самих пожарах — как они были устроены, какая и каким членам организации отводилась в поджогах роль… Но ни слова, ни полслова он не сказал ни о чем другом, что — учитывая уже новые обстоятельства — особенно интересовало следствие. Он наотрез отказался давать пояснения о своих взаимоотношениях с Молжаниновым, о роли фальшивок — зачем они вообще понадобились? — о, наконец, зачем-то спешно выехавших в Италию тех, кого следствие по-прежнему считало заказчиками преступлений.

Этот отъезд в Италию — ни много, ни мало! — нескольких десятков людей вообще всех поставил в тупик. И ладно, если бы его — хотя бы с натяжкой — можно было объяснить обычным бегством от правосудия: не получалось дать такое простое объяснение! В самом деле: зачем бежать в Италию, если государства поближе и при этом находящиеся с Россией ничуть не в лучших отношениях?

«Допустим, однако, — думал далее Гесс, — итальянцы не менее нашего пекутся о внешней стороне дела: о том, чтобы в посторонних глазах не возникло ощущение игры под чужую дудку. Но если так, почему они сами не проводят расследование, оперевшись на уже полученную от нас информацию? Зачем — по сути — укрывают странную компанию не то беглецов, не то актеров замысловатой пьесы, весь смысл которой — не более чем фарс?»

Словечко «фарс» направило мысли Гесса в новую сторону:

«А фарс ли? Кальберг, конечно, тот еще шутник — такому в голову запросто могли прийти остроумные решения, — но ранее все его поступки объяснялись логикой и были подчинены совершенно конкретным целям. Вряд ли фарс — это то, что может быть целью такого человека!»

И — Молжанинов:

«Что он — совсем не тот, за кого себя выдает, равно как и его подручный — Талобелов, — уже очевидно. Но ему-то зачем понадобилась эта совсем уж дикая выходка? И зачем он вызвал Анутина? Ничего не понимаю!»

Сделав очередной глоток, Вадим Арнольдович отставил бутылку и прислушался: дождь за окном продолжал молотить мостовую и звонко бился в водосточную трубу. Но к этим звукам добавился еще один — поскребывание.

«Это еще что такое?» — удивился Гесс, встал из кресла и подошел к окну.

Немного сдвинув штору, он выглянул на улицу и поневоле отшатнулся: прямо на него смотрело лицо, искаженное гримасой укоризны.

— Ну, наконец-то!

Гесс отступил от окна, давая возможность забраться в номер Можайскому и генералу Анутину. Оба — Можайский и генерал — выглядели так, словно час провели в канале: прямо в одежде. Они вымокли до нитки, стучали зубами и, заметив бутылку вина, едва не столкнулись лбами, бросившись к ней одновременно!

— Вы что, оглохли? — поинтересовался «наш князь», дожидаясь очереди: Анутин завладел бутылкой первым.

— Извините! Я не слышал!

— Просто замечательно! Стучим-стучим…

Можайский сбросил с себя пальто и начал топтаться и похлопывать себя по бокам. Камин в комнате не был растоплен, поэтому греться приходилось только таким образом.

— Я…

— Как обычно, мечтали!

Гесс от обиды вздернул голову, но Можайский его опередил:

— Ладно, пустое! Вы хорошо поработали вечером, а это…

— Но позвольте! — Гесс, поняв, что ворчание Можайского — не более чем реакция на долгое ожидание под дождем, снова обрел уверенность в себе и решился перебить начальника. — Позвольте: а как вы сбежали из дворца?

Анутин, едва не поперхнувшись очередным глотком вина, отнял бутылку от губ и, передав ее Можайскому, расхохотался.

Гесс вздрогнул и немедленно подскочил к генералу:

— Тише, тише! Весь дом перебудите!

Генерал оборвал свой смех и виновато захихикал уже куда-то в пол.

Можайский напился и, передав бутылку уже обратно Гессу, пояснил пришедшему в полное изумление Вадиму Арнольдовичу:

— По водосточной трубе!

— По водосточной трубе?!

— Именно! Очень, знаете ли, удобная штука, Вадим Арнольдович, очень! При случае — рекомендую!

— Но…

— Меня поместили в третьем этаже: не слишком-то, нужно заметить, любезно с их стороны. Но зато караула у стен не выставили и даже по двум причинам сразу. Во-первых, им и в голову не пришло, что из третьего этажа можно сбежать… вы же видели, какие тут этажи?

— Да…

— А во-вторых, под окнами был только причал. Прыгать — если уж прыгать — пришлось бы либо на сваи, либо прямо в канал, что тоже довольно неприятно!

— Кажется, начинаю понимать…

— Но отведенные мне покои, по счастью, оказались угловыми. А что у любого здания — даже в Венеции — есть на углу?

— Труба!

— Точно! — Можайский довольно потер руками. — Водосточная труба! А еще итальянцы обожают делать широкие карнизы: по ним так удобно, выйдя из окна, подбираться к трубам!

Гесс, забыв о данном Анутину предупреждении, засмеялся. Отсмеявшись, он восхитился:

— Ну, Юрий Михайлович, вы даёте!

Можайский изобразил полупоклон.

— А вы, Владимир Львович? Вы-то как?

Анутин заулыбался:

— Так ведь и я — тоже! Не удалось мне, молодой человек, исполнить ваши пожелания: проникнуть в палаццо Мантони незамеченным оказалось невозможно. Князя охраняли так, словно перед ними был претендент на венецианский престол[52], а не путешественник из России, пусть и… достаточно сомнительный!

Как и многое другое, характеристика «достаточно сомнительный» была всего лишь шуткой.

— Меня, — продолжал Анутин, — взяли под белы рученьки, едва я только изъявил желание повидать его сиятельство. К счастью, обыскивать не стали! Иначе и ваша записка, молодой человек, плакала бы горючими слезами. Но — обыскивали меня или нет — заточили меня первостатейно! Хотя и не без удобств. Уж не знаю, с кем они там связывались, но телефон трещал без умолку, а потом меня провели — представьте себе! — всё в тот же третий этаж, где и поместили в приятную на вид, но явно не для слишком высокопоставленных гостей опочивальню. Не дав никаких объяснений — извиняться, конечно, извинялись — меня заперли и оставили одного.