Команда усиленно работала веслами, но плот едва двигался вперед. Казалось, он превратился в свинец или притягивался чем-то снизу. С вечера до утренней зари было пройдено всего несколько миль.

Полуголодные матросы глухо роптали между собой на капитана, вовлекшего их в такое безумное предприятие. Наобещал чуть не золотые горы, а вместо того подверг их всевозможным лишениям.

Пока экипаж еще сдерживал кипевшие недобрые чувства, но по мрачным лицам и злобным взглядам матросов было видно, что достаточно небольшого толчка, чтобы все таившееся в них бурным потоком вылилось наружу.

Прошло еще трое суток уже без всякой пищи. Напрасно матросы старались поймать хоть одну рыбу, напрасно и капитан истратил несколько зарядов, надеясь свалить хоть одного из альбатросов, иногда пролетавших над самым плотом, но, к несчастью, слишком высоко, так что их не могла настигнуть пуля.

Наконец, начиная свирепеть от голода, команда перестала исполнять распоряжения не только боцмана, но и самого капитана. Это был очень зловещий признак. Одновременно с тем в сердцах матросов вспыхнуло озлобление против дона Педро и его сестры, в которых они видели главных виновников своих бедствий.

Цель плавания экипажу хорошо была известна. Сам капитан сообщил своим людям, что дело это связано с сокровищем, скрытым знаменитым капитаном Фернандо де Бельграно в Голубых горах для своих детей, отправлявшихся за этим кладом. Сначала матросы, разумеется, были в восторге от перспективы получить богатое вознаграждение за переход по малоизвестным местам Тихого океана, в настоящее же время готовы были бы променять все золото мира на сытный обед и горько сожалели о тех днях, когда они спокойно плавали вдоль западных берегов Америки, где не могло быть такой голодовки.

Эта перемена в настроении команды не могла укрыться от зоркого взгляда капитана и вызвала в моряке самые мрачные опасения.

— Если еще долго не будет видно берега и нам не удастся раздобыть хоть какой-нибудь пищи, то дело наше дрянь, — говорил он боцману. — Особенно страшно становится мне за дона Педро и его сестру. Наша голодная команда такими алчными глазами смотрит на них, что того и гляди произойдет что-нибудь ужасное.

— Сохрани, Господи! — вскричал боцман. — Попробуй только кто-нибудь тронуть хоть пальцем сеньориту — минуты не дам ему прожить, клянусь вечным блаженством моих родителей!.. Говорили вы об этом дону Педро, капитан?

— Разве можно!

— То-то, капитан! Молодой человек горяч и может раньше времени вызвать бурю„ Винтовки и амуниция у вас в каюте?

— Разумеется.

— Смотрите, чтобы кто-нибудь не стащил их во время вашего сна или отсутствия.

— Будь спокоен, никому не удастся: ты знаешь, как я чутко сплю, а уходя, всегда запираю помещение.

— Всего у нас девять винтовок, капитан. Не лучше ли оставить только четыре, а остальные выбросить в море?

— Я уже думал об этом, Ретон, но потом сообразил, что на острове среди людоедов лишнее оружие нам не помешает.

— Это верно, капитан. Но если мы еще долго не доберемся до этого заколдованного острова, который не дается нам в руки, то как бы нам не пришлось раскаяться в излишке оружия. От голода люди чумеют; возьмут да и пристрелят нас нашим же собственным оружием. Нам для обороны достаточно и четырех винтовок, а остальными могут воспользоваться наши враги.

— Ну, мы это увидим, Ретон, — проговорил дон Хосе. — Да, положение наше несладкое. Я сильно опасаюсь, как бы наши молодцы не вздумали повторить тех ужасных пирушек человечьим мясом, какие были устроены потерпевшим крушение экипажем «Медузы».

Опасения его оказались вполне основательными. В тот же вечер семеро из команды, в том числе и Эмилио, собрались на корме и, делая вид, будто намерены продолжать свои бесплодные до сих пор попытки рыболовства, шепотом завели такую беседу, от которой у каждого слушателя кровь застыла бы в жилах.

Юнга, несмотря на свою страсть к зубоскальству, пользовался любовью матросов, бывших когда-то приятелями его умершего отца, в свое время славившегося в качестве искусного лоцмана и хорошего товарища.

— Пора наконец решиться, — говорил Эмилио, когда один из матросов спросил, какого он мнения относительно обсуждавшегося дела. — Что же мы, как круглые дураки, будем умирать с голоду, когда под руками столько вкусного мяса? Ждать, когда доберемся до земли, — бесполезно. До тех пор мы все передохнем с голодухи.

— Страшный ты делаешь намек, паренек, — заметил Джон. — Ведь мы не людоеды.

— Ну, это говори за себя или еще там за кого, Джон, — отозвался другой матрос. — До сих пор и я не был людоедом, но теперь готов им сделаться, только бы утолить голод» Третьи уж сутки он переворачивает все мои внутренности.

— Каждому из нас суждено умереть, — заметил третий. — И не все ли равно, нынче или через несколько лет придет смерть? Я, например, хоть сейчас готов.

— Да, но не от голода же! — перебил Эмилио. — На такую смерть мы к капитану не нанимались И не по своей вине мы попали в такое дьявольское положение, не правда ли, товарищи? Ведь не будь этого сеньоришки и его сестры, которые вбили себе в голову рыскать по неизвестным морям в поисках какого-то, может быть, вовсе и не существующего клада, мы бы и горя не видали. Поэтому я без дальних рассуждений предлагаю убить их и съесть, — заключил он.

При этих словах, совершенно хладнокровно произнесенных юнгой, к которому всегда благоволили пассажиры, в особенности девушка, матросы в ужасе переглянулись, чуть не выронив из рук удил.

— Джон, — обратился один из них к американцу, — погляди тут, как бы нас не подслушали. Даже товарищи пока не должны знать, о чем мы тут ведем разговор. В свое время все узнают.

Американец встал и, пройдя несколько шагов, засел между двумя бочками, откуда ему видна была вся палуба.

Капитан с боцманом находились на носу. Они тоже о чем-то вполголоса переговаривались, очевидно, не подозревая о совещании кандидатов в людоеды. Остальные матросы сидели вдоль одного из бортов, в противоположной от заговорщиков стороне. Дон Педро с сестрой заперлись в каюте и, наверное, уже спали.

— Есть у вас терпение поголодать неизвестно сколько еще времени? — спрашивал Эмилио своих собеседников.

— Нет! Нет! — единодушно отозвались матросы.

— И вы полагаете, что остальные ваши товарищи не пойдут против вас?

— Мы уверены в этом.

— В таком случае нечего больше и церемониться: идем сейчас же к капитану и потребуем, чтобы он или дал нам провизии, или выдал этого малого либо его сестрицу на ужин.

— Лучше бы уж сестрицу, — плотоядно облизываясь и со страшной улыбкой сказал один из матросов, — ее мясо будет понежнее.

— А если капитан откажет нам? — спросил один из матросов.

— Заставим силой, — ответил Эмилио.

— Ты забываешь, Эмилио, что все оружие у капитана, а не у нас, — заметил еще кто-то.

— Ну так что ж! — ничуть не задумываясь, возразил юнга, очевидно уже заранее во всех подробностях обдумавший свой адский замысел. — Нас ведь двенадцать человек, и мы вооружимся ножами и топорами. Перед такой силой капитан так струсит, что позабудет о своих ружьях и сдастся нам.

— Ну, это еще сомнительно, — вмешался новый голос. — Он, кажется, не из трусливых. Ну ладно, попытаемся. А кого изберем старшим?

— Лоцмана Эрмосу, — последовал дружный ответ.

— А согласится ли он? — проговорил Эмилио. — Хотя по своей храбрости и настойчивости он как раз сгодился бы на это, — прибавил юнга, который, несмотря на свою молодость, сделался в этот роковой вечер авторитетом для части своих спутников.

— Уговорим, — начал было один, но троекратное покашливание Джона заставило его умолкнуть.

Притихли и остальные, сделав вид, что возятся с удочками.

Ретон, почуявший что-то неладное, тихими шагами приближался к корме, надеясь услыхать хоть словечко из того, о чем так оживленно переговаривались усердные рыболовы. Но, к крайней его досаде, ему ничего не удалось услышать.