Она ждет, что я ей отвечу, а я молчу.
Тогда она говорит:
— «…Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты…» Это вы имели в виду?
— Во-во! — говорю. — Это самое… — Хотя ничего этого я в виду не имел. Пушкина я, конечно, знал. Как не знать! В школе еще проходили. Да все забыл. Давно было. Все не упомнишь.
Она говорит:
— Ах, бросьте, ничего вы этого в виду не имели…
Я говорю:
— Почему не имел? Имел! — И руку на сердце положил, чтобы она лучше поверила.
Она говорит:
— Да знаю я вас всех, всегда врете…
— Ну как хотите, — говорю, — только вы меня этими словами глубоко обижаете… Встретить вот так человека… И вдруг слышишь от этого человека подобные слова…
Она вдруг ни с того ни с сего говорит:
— Вот вы про Пушкина только что говорили, а Лонгфелло вы читали?
— Кого? — спрашиваю.
— Лонгфелло.
— Читал! — соврал я.
— «Гайавату» всю прочли?
— Всю.
— До конца?
— А что?
— И как вам?
— Хорошо.
Прочел бы эту «Гайавату», думаю, гораздо лучше бы себя чувствовал. Да только разве знаешь, что именно про этого Лонгфелло будут спрашивать. Хуже, чем на экзамене, ей-богу, получается. Там хоть программа есть.
Дадут тебе перед экзаменом программу, и учи себе все билеты.
Я все боялся: она начнет сейчас спрашивать, что я у этого Лонгфелло еще читал.
А она говорит:
— Олешу вы, конечно, читали…
— Кого?!
Она на это внимания не обратила, что я переспросил, или не расслышала и говорит:
— Хороший был писатель, правда?
— Ну! Этот писал, — говорю, — день и ночь…
— Это вы о Бальзаке, наверное, вот, кто действительно…
— Вот именно! — говорю.
— Нет, вы согласитесь…
— Я согласен! — говорю. — Согласен! — И чего она ко мне с этими писателями пристала — не понимаю. Про кино бы спросила. Про лес. Про природу. Про птиц. Мало ли про что спросить можно, боже мой!
А она говорит:
— Читали Сименона?
— Читал, — говорю. И волнуюсь, на сплошных нервах держусь. Опять ведь спросит, что он написал!
Она говорит:
— Лэнгстона Хьюза читали?
Тут я не выдержал. Мне показалось, она подробно хочет спросить про этого Хьюза. Как заору:
— Сдалось вам, что я читал, а что не читал! Какое ваше-то дело! Что вы пристали?
Она зашаталась вроде. Так мне показалось. Она, может, тоже серьезные намерения имела. Ведь все хорошо так было! Так все шло!
Нет, она не упала. Она только перестала улыбаться и говорит:
— Я к вам пристала?
— Да, вы! — говорю. — Пристали с этими писателями, как банный лист. Как… не знаю что!
— Ах вот как! — говорит.
— Да, да! — говорю. — Да, да, да!
А так хорошо было. Так все шло…
Она повернулась и пошла от меня, стуча каблуками.
Потом повернулась и закричала:
— Ничего вы не читали!
Это была правда. И я не очень обиделся. А она еще раз обернулась и крикнула:
— Баба!
Это было самое настоящее оскорбление. А ведь все хорошо было. Так все шло…
И какого черта она пристала ко мне с этими писателями! Какое ей дело до всего этого? Что она мне, преподаватель? Что ей до этого всего, не пойму! Ну, не читал. Нельзя за меня замуж выходить, что ли? Из-за этого? Чушь какая-то! Разборчивые слишком невесты пошли, вот что я вам скажу… А лучше бы читать все-таки. Сидеть с ней рядом да читать… читать…
А так хорошо все было. Так все шло…
Зачем ОДНО учреждение переходило в здание ДРУГОГО учреждения, а ТО учреждение переходило в здание ЭТОГО учреждения, — так никто и не понял.
И в том здании и в этом здании одинаковое количество комнат.
И тут и там по сорок дверей.
И окон одинаковое количество.
И выключателей одинаковое количество.
И этажи те же.
Оба здания с красными крышами.
Оба здания стоят рядом.
Тащили шкафы несгораемые и шкафы простые.
Выкручивали, вкручивали лампочки.
Тащили столы и стулья. Тащили туда и обратно.
И перетащили.
Было:
В ОДНОМ здании с красной крышей ОДНО учреждение.
В ДРУГОМ здании с красной крышей ДРУГОЕ учреждение.
Стало:
В ДРУГОМ здании с красной крышей ОДНО учреждение.
В ОДНОМ здании с красной крышей ДРУГОЕ учреждение.
То есть наоборот:
В ДРУГОМ здании с красной крышей ДРУГОЕ учреждение.
В ОДНОМ здании с красной крышей ОДНО учреждение.
То есть:
В ОДНОМ — ДРУГОЕ.
В ДРУГОМ — ОДНО.
То есть:
В ОДНОМ — ОДНО.
В ДРУГОМ — ДРУГОЕ.
То есть:
ОДНО учреждение перешло в здание ДРУГОГО учреждения. А ТО учреждение перешло в здание ЭТОГО учреждения.
А зачем — непонятно!
Я знал его лично.
Он собирал автографы знаменитых людей. Он с ног сбивался в погоне за ними, а я диву давался его энергии и темпераменту.
Не раз задумывался я над тем, какая сила толкает его на эту тяжелую деятельность, — он спать не мог, если ему не давали автограф, и так страдал, будто бы обманулся в любви.
Он ловил у подъездов гостиниц известных спортсменов, артистов, разыскивал адреса ученых, писателей, передовиков производства — вообще всех, кто чем-либо прославился.
И он бывал так горд и счастлив, словно сам становился великим или сделал что-либо такое, чем действительно можно гордиться.
Как-то он показал мне автограф какого-то скрипача. Он сказал:
— Мне привалило счастье, — и показал мне такие каракули, какие мог сделать только ребенок.
Эта роспись была сделана на клочке бумаги, и мне так понравилась эта роспись, что я сказал ему:
— Эх, и дурак же ты, братец!
Он так обиделся на меня за это, что не разговаривал со мной год. Но через год мы опять помирились, и он показал мне столько листков с подписями, открыток, карточек, книжек, что я невольно пришел в удивленье, как он мог столько всего собрать.
Я даже сказал ему:
— Это здорово, черт возьми!
Он обнял меня от души.
Мы жили в огромном доме. И в нем жило соседей полным-полно. Они очень любили нас и ходили к нам в гости. А мы очень любили их и ходили к ним. И вот так мы друг к другу ходили. Лишь не было случая проявить любовь. Как назло, не случалось бед. Никто в помощи не нуждался, и мы только ходили.
Беда пришла внезапно. Из пятой квартиры ушел мальчик Петя. Ему было только три года, и он ушел куда-то из дома в раскрытую настежь дверь. Весь дом всполошился, как по тревоге, и все отправились Петю искать. Все жильцы разбежались по городу.
Петина мама помчалась в больницу: она решила, что Петя там, раз он один ушел из дома.
Один из жильцов пошел на пристань.
Другой жилец побежал на вокзал, он тоже что-то имел в виду насчет железной дороги.
Сосед, что жил напротив, позвонил в отделение милиции. Он сказал, что пропал ребенок, имеющий очень веселый нрав.
Один жилец рыскал по магазинам и искал Петю там, где игрушки. Но всех перекрыл дядя Вася. Он разыскивал Петю во всех пивных и потерялся внезапно сам.
Все дотемна искали Петю, все бродили по городу целый день.
А Петя кушал известку со стенки в самом конце коридора.
Рудольф Ивановский вышел на репетицию к дирижерскому пульту, держа в одной руке дирижерскую палочку, а другой рукой судорожно протирая глаза.
Но сколько он их ни протирал, он не видел знакомых лиц, ни одного своего музыканта.
Он видел нечто странное.
— Где я? — спросил он сам себя.
Да, да, все симпатичные ребята, сидят, улыбаются, очень милые люди, но он их всех впервые видел, посторонние личности, незнакомые субъекты, батюшки мои, что у них за инструменты?!
Рудольф Ивановский не пил и на отдых заслуженный не собирался. Он хорошо себя чувствовал и вошел в то здание, в которое входил уже много лет. И поднялся по той лестнице, по которой он много лет поднимался. И находился он в зале, в котором столько лет дирижировал. Он, без сомнения, стоял за своим пультом.