Похоже, что это так. И все же… И все же, при всей недоговорённости сообщения, в нем было подозрительно много конкретного: адрес, фамилия, имя, отчество, дата… Бросалась в глаза и настораживала некоторая его нарочитость…

В дверь постучали, вошли двое чекистов, чётко щёлкнули каблуками.

— Ну… Что выяснили?

— Поляков Пётр Владимирович — известный в Киеве врач-невропатолог — действительно проживает по Безаковской, двадцать пять, — доложил один из чекистов со старательной обстоятельностью. — Имел большую практику. Живёт богато даже сейчас. Квартира из шести комнат. Как врача, его не уплотнили. Соседи показывают, продолжает практиковать и в настоящее время. Лечит тех, кто может хорошо заплатить… Прикажете арестовать?

Фролов не ответил. Неспешно, словно он один в комнате, прошёлся по кабинету. Подошёл к шкафу, зачем-то посмотрел на папки с уже давно законченными делами, задумался.

— Какое сегодня? — спросил не оборачиваясь.

— Двадцать шестое, — с готовностью ответил тот же самый чекист.

— Нет, двадцать седьмое, — поправил его товарищ и показал на часы. Было уже пятнадцать минут первого.

«… Взрывы назначены на двадцать седьмое…»

— Арестуйте! — не очень уверенно сказал Фролов и тут же добавил: — Только без шума. И обязательно оставьте засаду.

Капкан, так умело поставленный полковником Шукиним, захлопнулся.

В эту самую ночь в Киев снова пришёл Мирон Осадчий. На Куреневке осторожно прокрался в знакомый двор, постучал в окно светёлки, где спала Оксана. Но она не отозвалась. Подошёл к двери, подёргал — заперта изнутри. «Намаялась за день, спит крепко», — с сочувствием подумал Мирон и снова — уже громко — стал стучать в окно. Потом затарабанил в дверь. И наконец прижался всем лицом к оконному стеклу, горячечно забормотал:

— Открой, Ксюша! Это я — Мирон?.. Слышь, открой!..

Услышав его голос, Оксана вскочила с постели, сердце её захлестнула боль и обида. Она взяла ружьё Павла, взвела курки, неумело прицелилась. Не знал Мирон, что стоит в метре, в секунде от своей смерти.

— Ксюша, отопри! — неотступно просился он, словно подталкивая своим голосом Оксанину руку. Но дрогнула рука, опустила Оксана ружьё, села на кровать и впервые с того дня, как услышала рассказ ездового Никиты о смерти Павла, беззвучно заплакала от одиночества и бессилия наказать человека, порушившего её жизнь.

А Мирон ещё долго ходил возле дома, стучал в окно, зло пинал ногой дверь. Соседские собаки подняли яростный лай, рвались с цепей. Вскоре уже все куреневские собаки вторили им. В нескольких домах затеплились в окнах поспешные огоньки. Кто-то из Оксаниных соседей вышел на крыльцо, вглядываясь в темноту, спросил тревожно:

— Ты чего, Полкан?

И тогда окончательно понял Мирон Осадчий, что не откроет ему Оксана, что не следует ему дольше ходить под окнами и испытывать судьбу. Подумал о причине, и холодок пополз между лопатками. Догадалась? Или узнала? Откуда? Ведь никто не видел… А может, видел? Может, как-то узнала?.. И от этого на сердце стало беспокойно.

Опасливо поглядывая по сторонам, вышел раздосадованный Мирон на улицу, согнувшись, постоял немного, прикидывая: куда же пойти? Домой побоялся. В конце улицы спустился в глинище, поросшее тёрном и дикой шелковицей. Забрался в бурьян, прилёг на свитку; свиткой укрылся. Поворочался малость и уснул. Даже не уснул, а забылся в чуткой тревожной дрёме. Вскидывался от каждого дуновения ветерка, от каждого хруста ветки…

Утром, старательно стряхнув с себя солому и бурьян, Мирон, ненавидя весь белый свет и себя самого, двинулся в город. Он торопился побыстрее обойти все адреса, накрепко зарубленные в памяти.

Шёл с торопливой оглядкой, прижимаясь поближе к глухим заборам. Иногда украдкой приглядывался к домам и прохожим. Старался все примечать и быть незаметным…

Возле большого, украшенного мелкими скульптурами дома на Жилянской Мирон замедлил шаги, остановился.

На ступеньках подъезда дома сидела смиренного вида девчушка в старенькой латаной-перелатаной кацавейке с братишкой на коленях.

— А вот дядя идёт, он тебя заберёт, — неумело стращала она малыша, который все время упрямо пытался сползти с её колен.

Мирон подошёл к девчушке, провёл короткопалой ладонью по голове малыша и, быстро оглядевшись по сторонам, просипел:

— Озоруешь, малый! — Потом спросил девчушку: — А ты, случайно, не в этом доме проживаешь?

— Ага ж, в этом самом. — Девчушка вежливо привстала, придерживая присмиревшего брата за руку.

— Может, ты знаешь Гриценко Василь Сидоровича, он тут проживает, — все так же сипло спрашивал он: видно, ночью настудило ему горло.

— Гриценко? Василь Сидорыч? — удивилась девчушка. — Так он же помер. Ещё в прошлом годе помер.

— Помер, говоришь? — слегка оторопел от неожиданности Мирон, потом спохватился: — Ну, царство ему небесное. — И, прижав к бокам неуклюжие руки, он торопливо зашагал по улице дальше…

Проблуждав немного по городу, Мирон вышел на Безаковскую улицу, отыскал двадцать пятый номер дома. Скучающей походкой пошёл по улице дальше. Затем вернулся. Около подъезда внимательно осмотрелся и нырнул в парадное.

Лестница была светлой и широкой, такие бывают только в благоустроенных домах с дорогими квартирами. Мирон поднялся на второй, затем на третий этаж и нашёл нужную табличку: «Доктор Поляков П. В.» Насторожённо прислушался. За дверью — никаких признаков жизни. Тогда он нажал кнопку звонка. Подождал. И нажал снова. Но никто не отвечал. Стал стучать. В ответ все та же тишина. Мирона это явно встревожило. Тихонько, затаив дыхание, он отодвинулся от двери и стал крадучись, на цыпочках, спускаться вниз: шаг, ещё шаг, ещё другой — только бы тихо, только бы не застучать…

Прежде чем выйти из подъезда, постоял, наблюдая за улицей, вглядываясь в каждую, подворотню, в каждый подъезд.

«Постой-постой, что-то здесь неладно! Вон, на противоположной стороне, стоит человек. Слишком долго стоит… Похоже, собирается уйти… Ага, ушёл… Ушёл или его сменили?.. А вот идёт ещё человек в вельветовой курточке и почему-то очень подозрительно озирается по сторонам… Повернул на другую улицу, слишком быстро повернул… Нет, вроде здесь все спокойно!» Стараясь не выдавать своего страха, Мирон неспешно шагнул из подъезда и пошёл по улице, всем видом показывая, будто вышел проветриться, прогуляться.

Узкие улочки и проходные дворы вывели его на Прорезную. По Прорезной ходил маломощный трамвай. От угла Крещатика он с натугой поднимался вверх до Владимирской и дальше — на Сенной базар.

Мирон неторопливо прошёл мимо трамвайной остановки и подошёл к дому, на треугольном фонаре которого значилось; «Прорезная, 8». С безразличным видом прислонился к углу открытых ворот и стал закуривать, исподлобья просматривая всю улицу — пядь за пядью; просмотрел — и тут же успокоился.

Свернув цигарку, Мирон поднял голову и вздрогнул — прямо на него шёл милиционер с красной повязкой на рукаве. На лице Мирона выступил пот. В глазах от страха помутилось. Не сводя с милиционера глаз, он потянулся рукой за наганом, но никак не мог попасть рукой в карман. А когда наконец ухватился за холодную ребристую рукоятку, милиционер, дружелюбно улыбаясь, попросил:

— Дай прикурить, товарищ!

Мирон поднял свою цигарку, и рука у него дрожала мелко-мелко и противно, как у припадочного.

— С похмелья, что ли? — прикуривая, участливо спросил милиционер.

— Ага… с похмелья… с похмелья… — согласно закивал головой Мирон, радуясь, что и на этот раз, похоже, обошлось. Вывезла кривая! Но все же решил в дом пока не заходить. Не испытывать — будь она неладна! — судьбу. Смахнув рукавом пот — и оглядевшись по сторонам, Мирон двинулся вдоль трамвайных путей…

В кабинете Фролова резко, настойчиво зазвонил старинный «Эриксон». Фролов снял трубку, сильно дунул в неё:

— Слушаю.

Кто-то на том конце провода тоже дунул в трубку и искажённой мембраной голосом произнёс: