В этот период жизни лунята много и охотно летают, совершенствуя мастерство полета, но сами еще не охотятся. Отец нередко играет в воздухе с кем-нибудь из детей, имитируя передачу добычи. А собственные охотничьи навыки молодняк начинает совершенствовать уже на пути к зимовкам, когда распадаются птичьи семьи. Улетают луговые луни рано, на пороге осени, проведя на родине не более четырех месяцев. С охотой в эту пору намного легче, чем в середине лета, когда повсюду стояли высокие, густые хлеба и травы, и молодые птицы в пути не бедствуют, а наоборот, частенько играют с собственной добычей, как играет котенок с первой пойманной им самим мышью. Эти игровые броски похожи на прыжки, когда молодой лунь в воздухе схватывает и тут же бросает не очень нужную ему жертву.

Еще до вылета из гнезда у лунят чернеют когти, а глаза немного светлеют, становясь карими, и взгляд молодого луня соответствует его детскому игривому настроению. Только на пролете он необщителен с сородичами, потому что пролетный путь — это и охотничья дорога, и если лететь рядом с другими — значит мешать друг другу. К вечеру они нередко слетаются в одно место ночевки, а поутру снова каждый сам по себе.

Просторы воронежского Придонья — это еще не настоящая степь. Это подстепье, в котором на древних речных наносах, на крутых правобережьях текущих к югу рек, по балкам и яругам островами разбросаны два бора и множество больших и малых дубрав. А сами необозримые степи Русской равнины давно стали полями, и остались от них, как памятники девственной природы, небольшие кусочки целины, которые можно оглядеть с одного места или не спеша обойти вокруг за полчаса. Нет у них горизонта: со всех сторон его закрывают лесные полосы. Но земля и трава здесь степные. А небо везде одинаково. Только именно в степи, пусть маленькой, но настоящей, так хочется смотреть вверх, где в спокойной синеве пасутся табуны облаков. Тогда нетрудно вообразить, глядя на качающуюся у лица травинку, что где-то неподалеку бредет стадо сайгаков, направляясь к водопою, что с достоинством вышагивают пудовые дрофы и, подобно каменным бабам на древних курганах, стоят на сторожевых холмиках степенные байбаки.

Есть такой нетронутый кусочек степи около Хреновского бора. Пасутся на нем только кони орловской породы. Давно не залетают сюда дрофы, исчезли сурки. Но днем, когда нагретый воздух чуть не наполовину состоит из смеси ароматов цветущих трав, как ожившее видение прошлого, парит над степью птица, без которой самая привольная степь не степь. На двухметровую длину развернуты широкие крылья, выдавая в их обладателе властелина воздуха самого высокого ранга. Парит в охотничьем или прогулочном полете старожил здешних мест, орел-могильник. Ходят по сыроватой низинке два журавля. Прилетел за лягушками белый аист. Семья лебедей-шипунов плавает на безлюдном пруду — тоже аристократы пернатого мира. Но их рост и осанка меркнут перед величавостью парящего орла, хотя и выглядит он на такой высоте не внушительнее коршуна, который плавает кругами пониже, высматривая поживу.

Жили когда-то и могильники, и другие орлы в лесах воронежских вольно и безбоязненно. Нераспаханные степные просторы изобиловали доступной добычей. Орлы в разряд дичи, которую можно отстреливать, не входили. Но потом цари птиц, лишенные прежних охотничьих территорий, подверглись прямому преследованию и истреблению оружием, и их существование едва не превратилось в небытие. Отстрел крупных пернатых хищников не только не осуждался, но даже поощрялся.

И долго не было известно, где же в Черноземье сохранились орлы-могильники и сколько осталось их. Дважды во время зимних учетов оленей и лосей в Хреновском бору, пролетая над его глухими участками, мне удалось увидеть сосну, на которой то ли огромное гнездо было, то ли густая, старая ведьмина метла под толстой снеговой шапкой. С самолета видели это дерево с предполагаемым орлиным гнездом, а с земли никак не удавалось отыскать его. Но сомнений в том, что хотя бы пара могильников в бору гнездится, не было. Гнездо нашли студенты-зоологи Воронежского университета, после того как был вырублен небольшой участок спелой мачтовой сосны. Лес валили зимой, хозяев гнезда не было, но дерево с ним оставили специально.

Я приехал к гнезду в середине жаркого мая 1984 года и, не мешая орлам, прожил несколько дней на той сече, наблюдая за парой издали через сильную зрительную трубу. Достаточно было одного взгляда на ту сосну, чтобы понять: орлы, наверное, облетели и осмотрели весь бор, прежде чем выбрали ее. Для устройства гнезда это было самое удобное дерево. Издали оно не производило впечатления ни очень высокого, ни очень крепкого, потому что росло со дна котловины между тремя высокими дюнами. Лишь став у его подножия и взглянув вверх, можно было проникнуться почтением к прямому, могучему стволу, на тридцатиметровой высоте увенчанном широкой мутовкой крепких веток, на каждой из которых — густая ведьмина метла. И на этой непроглядной зеленой опоре надежно покоилась тяжелой глыбой орлиная постройка. Высота дерева, огромный размах метел и махина гнезда словно убавляли хозяйку в росте. Орлица, стоя на краю помоста, выглядела на нем не крупнее канюка. Над мутовкой ствол, резко утончаясь, поднимался еще метров на пять-шесть, но зеленых веток на нем почти не осталось: все обломали орлы, и макушка выглядела как шпиль громоотвода. Казалась сосна неколебимой, но в зрительную трубу было хорошо видно, как раскачивается ее ствол под свежим ветром.

Оставлять урочище нетронутым и ждать, пока орлы захотят сменить место, было бы не очень правильным решением. Могильникам и одного дерева достаточно. В приаральской пустыне, где состоялось мое первое знакомство с этими птицами, все их гнезда были построены на одиночных деревьях, стоявших около старинных мавзолеев. Это или корявый, колючий лох, или тополь разнолистый, или саксаул, на ветвях которого могильники умеют сложить прочный помост из наломанных тут же веток.

Лесоводы, проводя рубку, оставили на сече не только сосну с гнездом, но и еще десятка полтора старых сосен, на которых любили сидеть птицы во время обязательного туалета. У всех оставленных деревьев были сухие макушки: орел, опускаясь на тонкую вершину, нередко обламывает собственной тяжестью хрупкие живые веточки, кроме того, орлица, закончив утренний туалет или обед, сламывает обязательно веточку и несет ее в гнездо.

Начало моего сидения около орлиной обители не обещало интересных событий. Режим дня у птиц во время насиживания был такой же, как у других крупных хищников. Орел или улетал на охоту и, принеся добычу, отдавал ее самке, или праздно сидел на одной из сосен. Был даже день, когда не ели птицы, наверное, сытые охотой предыдущего дня. Орлица тогда с рассвета до вечера ни разу не покинула гнезда. Утром носилась с вывертами над поляной сизоворонка, не обращая внимания на орлицу, но со злостью бросаясь на орла, когда тот улетал или возвращался. Пела юла, перелетая по мелким сосенкам. Два зайца все утро рыскали между толстенными пнями, пока жара не загнала их в лес. Орлица следила за ними с явным интересом. Видела она и маленького косуленка, оставленного матерью в тени нескольких молоденьких березок. Прилетала поворковать на ее дерево горлица, но она даже голову не подняла посмотреть, кто над ней. И вдруг как-то сразу, будто сробев, поплотнее прильнула к помосту, стараясь вжаться в него, быть незаметнее, меньше.

А всего-то на кончик шпиля сосны взлетела небольшая, с дрозда, птица, воинственно размахивавшая длинным хвостом. Оказывается, рядом с могильниками загнездилась пара серых сорокопутов, птиц в этих местах еще более редких, чем они. По крайней мере, у меня это была первая встреча с гнездящимися серыми, или большими, сорокопутами за все годы изучения птиц в Черноземье. Зимой же бродячих одиночек сорокопутов можно встретить в перелесках, на пустырях, в речных займищах, где они ловят мелких грызунов и любых птиц меньше себя ростом.