Июнь заканчивался сухими вечерними грозами, жарой и небывало пышным цветением чабреца. Над раскаленными песчаными увалами дрожало, стелилось сиреневое марево. Желтел сухими соцветиями седолистый бессмертник. Вдоль дорог, по краям бахчей, словно сгустки ароматного дыма, тянулись ажурные заросли качима перекати-поле. Неисчислимое множество его белых цветочков привлекало к себе такое же количество шестиногих любителей сладкого. Черными стрелами, негромко пощелкивая клювами, сновали над качимом стрижи, схватывая роившуюся над ним мошкару.

И если бы не следил я за птицами, стараясь поймать миг, когда стриж брал добычу, то не заметил бы, как опускалась с высоты коротенькая паутинка, которая вблизи превратилась в пушистое, чуть закрученное перышко ковыля. Острым, как игла, кончиком оно воткнулось в землю около крошечного кустика тысячелистника и, словно устав от полета, медленно прилегло на его листья. Мог то перышко схватить стриж и унести на гнездо, могло оно само угодить на пшеничное поле, огород или бахчу, или опуститься на речной берег, в густую дубраву, ольховую топь, и нигде из его семени не вырос бы новый кустик степной травы с красивым и древним названием, травы песен, былин и легенд — ковыля.

Ковыль — символ степного простора. Мы привыкли узнавать его в цветении, когда мечет он тонкие, блестящие перья, стелющиеся все на одной высоте, все в одну сторону. Есть еще места, где можно любоваться его серебристыми волнами, приходящими в движение от малейшего дуновения ветерка. Это крошечные остатки целинных степей или заповедные залежи. Но достаточно его и в безлесных балках, и на лесных гарях и сечах. Крепко держится он рядом с лесными травами в Усманском и Хреновском борах, и пассажиры проносящихся через эти лесные острова поездов удивляются, видя настоящий ковыль среди редкого, низкорослого сосняка.

Ковыль мечет перья в те дни, когда заканчивает пылить сосна и начинает благоухать белая акация, то есть в период наступления фенологического лета. Днем степной ветер теребит и треплет его перья, а на закате, когда сникает последнее дуновение, успокаиваются и ковыльные волны. Все сильнее и сильнее блестят они в скользящих лучах опускающегося солнца, и странным образом изменяется пространство: словно приближается линия горизонта, а трава около нее становится выше, и кажется, что вот-вот появится в этом просторе дозорный богатырь на могучем коне.

Но вместо него только одинокий лунь, медленно, как бы устало взмахивая крыльями, проплывает над степью, заканчивая свой охотничий день. И повисает над землей звенящая тишина: невидимые в вышине, поют над засыпающим ковылем неутомимые жаворонки, а на земле невидимками пиликают сверчки. И в те короткие мгновения, когда гаснет на краю неба полоска догоревшей зари, в лиловатом полумраке спускаются на землю поднебесные певцы, и громче начинает звучать оркестр шестиногих скрипачей. Лунное сияние превращает призрачный блеск стелющегося ковыля в мерцание водной равнины с застывшими волнами. И как на самой настоящей воде, светится на травяной поверхности лунная дорожка. Под утро, тяжелея от росы, никнут тонкие перья, и на утренней заре увидишь здесь совсем иную картину, нежели та, которая осталась в памяти с вечера.

Так бывает несколько дней, а потом пропадает блеск перьев. Подсыхая, они скручиваются, становятся пушистыми, готовыми к полету. Роса или дождь разглаживают, распутывают их снова, но время и солнце делают свое дело, и примерно через месяц начинается разлет созревших семян. Не все сразу, но и не задерживаясь долго, улетают с ветром легкие, как полетная паутина, пушистые ковыльные перья. С полным, спелым семенем перо под любым ветром летит всегда в одном положении: острием вниз. Падая, оно вращается вокруг своей оси по часовой стрелке и, касаясь земли, чуть ввинчивается в нее. А потом, под действием ночной влаги и дневной суши, довинчивается до нужной глубины, чтобы разбуженный дождями росток смог удержаться в почве.

Повезет, конечно, не каждому, но у ковыля это единственный способ расселения — по воздуху. Воздушным путем попадают семена в лес и прорастают там на свободных местах. И становится ковыль одним из самых первых поселенцев на боровых вырубках, на сосновых гарях, где с ним не могут конкурировать чахлые мхи, оставшиеся без защитного полога. Уже на третье-четвертое лето ковыль в таких местах почти хозяин, только другие, лесные жаворонки поют над ним, и не только днем, а и ночью. И никогда его тут не косят, отсюда он сам разлетается на новые земли, возвращаясь и в родную степь. На окруженной высоким лесом пустоши воздух нагревается, как в огромной духовке. Пролетающий над деревьями ветерок запустит туда свою мягкую лапу и, превратившись в горячий вихрь, поднимет с собой всю массу перегретого воздуха, прихватив и те перья, которые уже пригодны для полета.

Ковылю все равно, что под ним, тучный степной чернозем или почти бесплодный песок древних дюн. Было бы достаточно солнца. Поэтому, когда, подгоняя друг друга, потянутся вверх молоденькие сосны, еще до того, как сомкнутся их нижние ветви, исчезнет ковыль, как будто и не рос тут никогда. Но достигнет лес полной спелости, и снова повторится все в том же порядке, и снова рядом с сон-травой и кошачьей лапкой будет серебриться цепкий к жизни ковыль.

Боятся ли степные травы засухи? Да, боятся. Одни — больше, другие — меньше. Перистый ковыль — один из самых стойких. В годы с обычными засухами он своим цветением скрашивает унылый вид разнотравной степи, тогда как многие его соседи отказываются от цветения до лучших времен. Но полностью торжествовать над стихией не способен и ковыль, и в самые свирепые засухи, начинавшиеся не весенней порой, а осенью, не зацветал. Так было в 1946 и 1972 годах, когда приходила в Черноземье великая сушь.

В такие годы ковыль пытается возместить упущенную возможность в дни золотой осени, когда в лесных полосах не отдельными кострами, а всеобщим пожаром полыхают клены. Тогда, после еще не остывших дождей рядом с голубыми звездами цикория, сбившегося с нормального ритма цветения, рядом с белыми и розоватыми зонтиками поздноцветущей гирчи, под синим-синим небом трепещут на ветерке редкие осенние пряди ковыля. Семенам их уже не созреть, а перьям не подняться в последний полет. Поникнут они под затяжными дождями, прибьет их к земле, и в прах превратится эта поздняя красота: ковыль — трава летняя.

Под Верхним Мамоном асфальтовая лента шоссе Москва — Ростов, перекинувшись через Дон, уходит к югу по высокому правобережью. Тут с любого бугра видно, как всюду змеятся балки. То суживаясь и углубляясь, то распахиваясь широко и полого, маленькие вливаются в большие, большие уползают к Дону. Ровного места совсем мало. Это не «раны» земли, не голые овраги с обвалами и оползнями, вырезанные в ее теле буйными вешними водами. Склоны каждой выглажены временем и не паханы от сотворения.

Кое-где сочатся роднички, короткий путь которых до глубокой осени обозначен свежей зеленью. Но русла большинства балок безнадежно сухи. Весной серебрятся там ковыли, к осени густеет седина полыни и сухоцвета, и лишь кое-где удалось укрепиться колючим кустам боярышника.

Все это видно с шоссе. Однако скорость и расстояние, сотни попутных и встречных автомобилей, шеренга столбов, плотные лесополосы, автобусные павильончики лишают степной пейзаж его первобытной живописности. Но если свернуть за рекой Богучаркой в одну из безымянных балочек, по дну которой извивается едва заметный проселочек с почти заросшей колеей, попадешь на дорогу в мир прошлого наших степей — в Дикое поле.

Там на более или менее ровных местах, на самых пологих склонах — поля, а среди полей оставлен заповедным кусок целины (Хрипунская степь), где в мае волнуется ковыль, цветут колокольчики и желтоцветный русский василек, а в середине лета стрекочут серые степные кузнечики. Есть и другие куски целины, незаповеданные: никто не собирается их пахать, потому что никакого урожая не собрать с мелкощебнистой, скудной почвы, где даже дикие травы не образуют прочных дерновин. Однако здесь даже в середине самого засушливого лета нет унылого однообразия выгоревших пустошей. Повсюду разбросаны рослые кустики кермека — травы азиатского происхождения. И в зной, и в сушь на безлистых веточках раскрыто множество крошечных сиреневых цветочков. В самую жару цветут солонечник и желтая резеда. Сухоцвет, даже высохнув, сохраняет скромную красоту цветения: сиренево-розовые лучистые корзиночки создают впечатление, что они только-только раскрылись навстречу утреннему солнцу, хотя из них давно уже высыпались созревшие семена.