Потом несколько вечеров подряд я приходил к этому гнезду. Его черный шар и силуэты сплюшек отчетливо были видны на фоне и звездного, и пасмурного неба. Или их обманывала моя неподвижность, или они не различали меня под густым лоховым шатром, но самец, посвистев в тополях, вскоре опускался с добычей на сухой сучок против входа. Наседка тут же выпархивала из гнезда, следовал быстрый, молчаливый «поцелуй», и она пряталась снова. Самец, отлетев на прежнее место, снова начинал тюкать, перекликаясь с кем-то из соседей. Настроившись на ритм этого тюканья, легко было угадывать момент его прилета с кормом к гнезду: как только пауза удлинялась, значит добыча была поймана, и через несколько секунд на веточке снова «целовались» совки.

Все совы передают принесенную к гнезду добычу из клюва в клюв. Поэтому позы птиц в момент передачи выглядят так, будто они в темноте решились на робкий, в одно прикосновение, поцелуй, после которого, словно в смущении, тут же разлетаются в стороны. Ловил самец кузнечиков, ночных бабочек, полевых сверчков и сверчков-трубачиков, богомолов. Не попадались ему лишь те, кто сидел неподвижно и молча, не выдавая себя даже движением усиков.

Стоя рядом с гнездом сплюшек, даже в тишине степной ночи я не мог уловить никаких звуков их полета. Затаив дыхание, можно было слышать, как трепещут крылышки ночных бабочек, слетавшихся к душистым цветкам лоха, как вздрагивает ветка, когда на нее опускается птица с добычей, но сама совка казалась бесплотной тенью. Для нашего слуха ее полет не бесшумен, а абсолютно беззвучен. Еще большее впечатление это беззвучие производит днем, на свету. Можно почувствовать дуновение воздуха на лице от взмаха мягких крыльев, но покажется, будто на мгновение отказал собственный слух. И только покачивание ветки может подтвердить, что секунду назад тут стояла живая зорька.

Чтобы выкормить выводок, сплюшкам нужнее добычливое место, нежели гнездовый комфорт. Поэтому занимают они на кустах и деревьях сорочьи постройки любой сохранности, лучше, конечно, с крышей, скворечники, пусть покосившиеся, с трещинами и щелями, норы, выдолбленные сизоворонками в меловых обрывах, дыры в саманных стенах пастушеских мазанок и, конечно, дупла по росту, с мягкой трухой на дне. Такие дупла служат совкам долго, но зато и претендентов на них больше: еще до прилета сплюшек такое жилье может быть занято скворцами, удодами, воробьями.

Сплюшка легко уживается рядом с человеком — в сараях, хлевах, на чердаках, в иных постройках, не выдавая своего присутствия ни единым звуком. И только когда совята станут слетками, родители могут в один из июльских вечеров привести весь выводок на крыльцо дома и кормить там легкой добычей, которая в эту пору живой метелью вьется около фонарей. Один самец регулярно проводил дни в маленькой будке, где стоял мотор, с утра до вечера качавший воду на огороды. Машинист по два-три раза в час заходил под навес, не подозревая, что ближе, чем на вытянутую руку от его головы, сидит маленькая сова, не обращая внимания на пыхтящую машину.

Сплюшка света как будто не боится, но засветло никогда не охотится. Домовый сыч, ушастая и болотная совы, чтобы успеть накормить выводок, вылетают на охоту при солнце: коротки им летние ночи. Проголодавшиеся за долгий день птенцы сплюшки теряют терпение чуть ли не за час до заката. И тогда из гнезда или дупла слышится какое-то неясное бормотание.

У совки, которая жила в дупле старой ветлы, был только один совенок. Если удавалось, не шурша травой, подобраться к дереву так, чтобы этого не заподозрила самка, можно было услышать частое, примерно раз в секунду, отчетливое «чав, чав, чав, чав...». Совенок мог прочавкать так час и больше, пока не получал первую порцию. Кормить его родители начинали только в сумерках. Стоя на краю дупла, он тянулся к подлетавшей птице и получал кузнечика за кузнечиком. В момент передачи оба непременно закрывали глаза. Иногда совка приносила мышь. Тогда она и совенок прятались в дупле, и там мать оделяла птенца кусочками мяса. Сам он с такой добычей справиться не мог. Примерно через час-полтора совенок был сыт, и тогда родители охотились для себя и лишь изредка что-то отдавали и ему.

Когда, пропустив одну ночь наблюдений, я приехал снова к дуплу, оно уже пустовало. Пришло, наверное, время учить совенка, делать из него охотника, а может быть, и вести его с собой на зимовку, чтобы запомнил он нужный путь. Так или иначе, но голосов сплюшек около ветлы не было слышно ни ночами, ни на зорях.

Горячее степное лето с бездождьем и суховеями дошагало до своей вершины. Солнце с утра превращало песчаное левобережье Хопра в настоящее пекло. Никли и сохли травы на открытых местах, и лишь душистый чабрец все пышнее расцветал сиренево-розовым цветом, да висел медовый дух над густыми зарослями качима перекати-поля. Днем не было слышно в белесоватом небе ни щурок, ни жаворонков, и лишь изредка безмолвие сморенной зноем равнины оживляли голоса полевых коньков. Множество переплетающихся цепочек и строчек разных следов и следочков на пыли в песке говорили о том, что живого вокруг много, но прячется оно от дневного зноя, где может.

И вот наконец из-за хоперских крутояров медленно и грозно начала выползать чудовищная туча. Разбухая, как гигантский взрыв, она заняла полнеба и вдруг выбросила из своей многокилометровой утробы такой водопад, что на укатанных дорогах между невысокими дюнами в несколько минут разлились озерца. Лишь под вечер очистилось небо и, блеснув первой звездой, стала раздвигаться полоска догоревшей зари, отражаясь, как в темных зеркалах, во всех дорожных лужах. В одной из них четко вырисовалась перевернутая фигурка стройной, длинноногой птицы, наклонившейся к воде. Постояв немного, птица унеслась в темноту подступившей ночи, мелькая зигзагами белых полос на крыльях. И, смешиваясь с печальным тюканьем проснувшихся сплюшек, в ту же сторону унеслось протяжное и какое-то всхлипывающее стенание — крик степного кулика авдотки.

До утра метался в темноте голос невидимой и странной птицы, то словно просящий о помощи, то зовущий в невидимую даль, то как бы встревоженный непонятной опасностью. Все реже раздавался он на рассвете и прозвучал в последний раз с первым лучом солнца. Звуки голоса авдотки трудно передать буквами и трудно спутать с другими. Слышится в них и сипловатый плач, и безнадежно-тоскливый, грустный зов, и несдерживаемый надрывный возглас. Птица не одноголоса, но этот крик слышен в местах ее обитания чаще всех прочих.

Встреча с авдоткой — дело случая. Можно тысячи раз слышать ее голос и не увидеть ни разу ни ее саму, ни яйца, а птенцов — тем более. Она — обитательница песчаных и глинистых пустынь, степей, пустошей, долинных безлесных дюн, морских побережий, бесплодных земель. В СССР северная граница ее ареала тянется от озера Зайсан и Прибалхашья на северо-запад, к южным берегам Балтики. Но если в редких, низкорослых саксаульниках Казахстана или в нижнем Поволжье это обычная птица, то уже на среднем и верхнем Дону — одна из случайных. Не охота, не распашка целины и залежей сделали здесь авдотку редкостью, а разведение на пустошах леса: огромные пространства ее исконных местообитаний заняты сплошными массивами сосны.

Авдотка — птица не из мелких. По размеру и весу ее, пожалуй, можно сравнить с самым крупным из европейских голубей, вяхирем. Но в ней нет голубиной плотности. Ни одна из самых лучших фотографий авдотки не передает той стройности, подтянутости и особой легкости, идеальной обтекаемости корпуса, которые присущи спокойно настроенной птице. Когда самец, патрулируя участок вокруг гнезда, останавливается на сторожевом бугорке и, застыв, как изваяние, осматривает местность, трудно найти более изящное создание природы.

На первый взгляд, авдотка кажется головастой. Но, пожалуй, не голова великовата, а глаза огромны. И клюв больше, массивнее и крепче, чем должен быть у кулика такого роста. Самое замечательное и удивительное в облике степного отшельника все-таки глаза. Из дневных птиц подобные глаза разве только у ястреба-тетеревятника, из ночных — у болотной совы. Огромные, ярко-желтые, они выдают затаившуюся авдотку днем шагов за полтораста. Это глаза ночной птицы, хотя ни разу не приходилось видеть ее дремлющей при дневном свете. Козодой, сова в лесной тени прикрывают глаза, почти зажмуриваются, авдотка не прищуривается и при ярком солнце. Днем птица выглядит головастее, чем ночью, потому что на свету она ерошит перо на лбу. Коротенькие перышки над глазами наподобие узеньких козыречков защищают их от прямых солнечных лучей, но не придают авдотке выражения суровости, как у хищных птиц.