На маленьком грузовичке-вездеходе, бросив в кузов два листа фанеры и какой-то старый ящик, мы всемером приехали на пустошь и в несколько минут соорудили из этих листов что-то вроде бочки без днища и крышки, поставили в нее ящик, прорезали отверстие для монокля, прокололи шилом две дырочки для глаз и успели найти обоих авдоток, которые неподвижно лежали в разных местах (не за это ли было у авдотки еще одно народное название «лежень»?). Я остался в бочке, а шестеро уехали. Это обмануло птиц, и как только грузовик перевалил за соседний бугорок, самка подбежала к гнезду и сразу легла на яйца, словно боясь, что перегрелись они под солнцем.

Следом подбежал самец и молча остановился клюв против клюва, как бы спрашивая взглядом: «Ну, что они там?» Наверное, получив и ответ через взгляд, он повернулся и медленно пошел обратно. Никогда, ни до этой встречи, ни после нее не приходилось мне видеть, чтобы так ходили птицы. Осторожно выставляя ногу вперед, самец как слепой, вдруг оказавшийся без поводыря и посоха, прощупывал лапкой чуть ли не каждый сантиметр песка, а потом так же переставлял другую. Цапля подкрадывается к добыче быстрее. Лишь отойдя на полтора метра (за пять минут), он перешел на нормальный шаг и побежал к сторожевому бугорку, больше не приближаясь к гнезду.

В поведении наседки как будто ничего не изменилось по сравнению с теми днями, когда насиживание только начиналось. Но под вечер, когда в степи появились тени, начала спадать жара, самка встала, отошла на несколько шагов для короткого туалета и долго стояла, как изваяние, не спуская глаз с яиц, которым вполне хватало тепла песка и воздуха. Поза птицы выражала ожидание, желание увидеть, как и кто выберется из яиц.

За это время около ее гнезда побывали хохлатый жаворонок, полевой конек, удод и здоровенный заяц. Жаворонок, собирая корм для своих птенцов, подошел вплотную к яйцам и чуть не подпрыгнул от неожиданности, поставив острый хохолок торчком в положение «Внимание!», но тут же засеменил дальше, не оборачиваясь больше на непонятный писк: дела. Потом подбежал тонконогий конек, насторожился, постоял минуту, вглядываясь в огромные для его роста яйца, в каждом из которых он уместился бы целиком (яйца авдотки вдвое крупнее яиц вяхиря при одинаковом весе птиц). Наседка не сделала ни шага в сторону любопытного соседа, а когда тот подошел к яйцу вплотную и, чуть склонив головку, стал слушать, она спокойно легла на песок, где стояла. Уже на закате третьим посетителем был удод, на которого большое впечатление произвел пристальный авдоткин взгляд, и хохлатый сосед деловито прошагал мимо. Ровно два часа лежала и стояла в стороне самка и, лишь когда стало свежеть, снова легла на яйца.

А я, устав от неподвижного сидения на полуразвалившемся ящике, решил записать виденное и сменить положение, но когда снова посмотрел на гнездо, авдотки на нем не было. Сторож стоял у дорожной колеи, а самка исчезла. Вернулась она с явной опаской уже в сумерках. Мне подумалось, что это была ее первая отлучка на охоту, но потом я убедился, что с расстояния в тридцать шагов птица замечала мои движения внутри короба, и как только я отводил от нее взгляд, вставала и отбегала за кустик житняка. Когда уже почти совсем стемнело, я поднял над краем фанеры палец, и авдотку словно в мгновение ока сдуло с места, только замелькали полосы на крыльях и растворились в темноте. А в полночь, когда я отыскал на пустоши зеленые огоньки птичьих глаз, у меня не было уверенности, что они не видят направленный на них инфракрасный луч.

Первый птенец вылупился до рассвета, к утру обсох и уже вставал на ноги. Второй увидел солнце ровно в полдень. Мать лежала на гнезде как ни в чем не бывало, и казалось, что ее единственным развлечением было наблюдать за путешествием муравьиного льва, менявшего голодное место на уловистое. Невидимый в песке, он вычерчивал перед ее клювом замысловатую бороздку, пока снова не оказался в старой воронке. Как будто ничто не извещало ее о скором конце бессменного сидения на гнезде, только иногда вздрагивала птица чуть-чуть, а большие глаза становились еще больше от чувства тревоги: а вдруг кто-то услышит слабое попискивание, которое раздается под ней.

Рождение второго птенца было невидимо, мать только начала вздрагивать чаще и сильнее, будто ее подталкивали снизу. Значит, выбрался и второй и старался лечь поудобнее, как лежат птицы. Самка приподнялась, огляделась, схватила большую часть пустой скорлупы и торопливо отбежала с ней метров на двадцать и так же торопливо стала бить ее о песок, ломая на мелкие кусочки и разбрасывая их между реденьких травинок. Одни обломки упали окрашенной стороной наверх, другие белели яркой изнанкой, но ничем не напоминали скорлупу, которой они были все вместе минуту назад. Авдотка вернулась к гнезду и проделала то же самое с крышечкой скорлупы, но отнесла ее поближе и ломала не так старательно. А самые мелкие осколки просто отбросила от ямки.

Птенец подсох немного, пока мать бегала со скорлупками, и у него развернулись кончики пушинок на спине и на голове. Не верилось, что он, такой головастый, большеногий, с короткими крылышками, мог уместиться в такой тесной и неудобной упаковке, какой было яйцо. Самка уже не ложилась, а стояла над обоими птенцами, прикрывая их своей тенью. Первому не лежалось. Рядом с еще не обсохшим братцем он выглядел солидным, пушистым крепышом. Уверенно вставал на ноги, топтался вокруг матери, брал коротким клювиком камешки, обломки сухих былинок. Он явно искал какое-то занятие и, может быть, попробовал бы схватить жука или мокрицу, окажись кто из них рядом. Но все-таки силенок у него было маловато, и вскоре он упал у ноги матери.

Прошло еще несколько минут. Мать без особой настороженности, чуть склонив голову набок, посмотрела на парящего коршуна и отошла чуть-чуть от гнезда-ямки. Оба птенца, уже запомнив облик двуногого, высокого существа, встали тоже, дошагали до нее и снова улеглись в тень. Короткий отдых и еще один небольшой переход. Потом еще. Под почти отвесными лучами теней мало, и невозможно различить, куда направились следы от легких трехпалых лапок. Яркий глаз матери выдал новое место отдыха, уже около кустика чахлого молочая, где крошила она последнюю скорлупку. Голова к голове, тесно прижавшись друг к другу, немного прикрыв глаза, лежали на песке два одинаковых птенца. Лежали как бесцветные комочки сухой ветоши: дунет ветерок — и не останется от них следа.

Мать переводила их с места на место простым приемом: встанет, отойдет шагов на пять, остановится, и оба малыша, как могут, перебираются к ней, в ее тень, и все дальше и дальше отходят они от того истоптанного пятачка, который был гнездом. И за каждый такой переход оба птенца обязательно что-то потрогают клювом, подержат, не пытаясь проглотить, потому что пока еще не проголодались.

Отец увидел своих близнецов только под вечер. Днем он маячил на сторожевых бугорках, мелькал среди редких кустиков, подолгу лежал у старой тропинки, но ни разу не приблизился к птенцам. Малыши к вечеру держались на ногах настолько уверенно, что могли делать коротенькие перебежки, не теряя устойчивости при остановке. И чем сильнее сгущались сумерки, тем оживленнее становились сонливые днем птенцы. Темнота скрыла их от наблюдения, и не помог даже инфракрасный луч. Светились зеленым светом глаза взрослых, четко были видны их светлые, стройные силуэты, но малышей не удавалось разглядеть рядом с ними ни в темноте, ни в луче сильного прожектора.

К концу июня, то есть за месяц, птенцы почти догнали в росте мать, полностью переодевшись в наряд взрослых птиц. Однако из-под родительской опеки они еще не вышли. Правда, отец заметно охладел к выводку, и близнецов чаще приходилось видеть только в сопровождении матери. Она была по-прежнему заботливой, предупреждала их об опасности, и они подчинялись ее сигналам. А она, словно веря в их опыт, уже не представлялась раненой, а только старалась не терять их из виду.