Пойманный в одном из погребов хомяк вел себя так, будто понимал, что идет на риск, был готов принять возмездие и не терял присутствия духа. Он не метался в панике по клетке, а спокойно обследовал все уголки, нельзя ли где вылезти, на зуб попробовал, не проявляя решимости вырваться во что бы то ни стало. С аппетитом ел все, что давали, спокойно и крепко спал, как бы набираясь сил, и все-таки нашел слабое место. Однако, вырвавшись на свободу, выкопал нору рядом с клеткой и наведывался в нее ночами за кормом. Впрочем, так спокойно, с достоинством ведет себя любой хомяк, попавший в неволю.

Скоро завалит, заметет поле снегом. Ворон пролетит над ним и не опустится. Ни следа на белой, слепящей пелене, но под ней жизнь не замерла, не остановилась, а только стала невидимой.

Когда-нибудь клены, наверное, росли в Кленовом яру, что в степи под Кантемировкой. Теперь нет тут ни одного кленочка, зато ивняка много. Сквозь переплетение тонких ветвей чернеет сквозистый шар сорочьего гнезда, а сами сороки перестали прилетать сюда еще до первого снегопада. Кое-где, как напоминание о летних обитателях яра, покачиваются на тонких веточках ветел подвесные гнезда ремезов, удивительные птичьи постройки, сотканные из прочного крапивного волокна и плотно законопаченные ивовым пухом или пухом из чертовых палочек, толстых початков рогоза.

Похожи эти гнезда на добротно связанные рукавички с аккуратно срезанным кончиком пальца. Только на руку такую варежку не надеть, потому что внутрь можно попасть лишь через палец. Птицы, приступая к строительству, сначала на четверть обматывают пенькой веточку и развилку на ней, сплетая что-то вроде сумки с одной ручкой, а потом, заплетая одну сторону и прилаживая палец к другой, превращают кошелочку в варежку с одним-единственным входом-выходом через круглое «крылечко». Снаружи гнездо, как аккуратно свалянный комок пакли, внутри стенки из белого и кремоватого пуха без единой соринки. Стенки — потоньше, дно — потолще, иногда пальца в три-четыре толщиной. Все ремезы одного роста и одинакового веса, но у одной парочки гнездо как рукавица с руки взрослого человека, у другой как варежка для пятилетнего ребенка. Почему? Когда птичье гнездо служит нескольким поколениям, все ясно: аисты, грачи, орланы каждую весну укладывают на старый помост сколько-нибудь новых прутиков, веток, ветоши и год от года растет оно. Но те, кто строит только на раз, для одного выводка, обычно за пределы стандарта не выходят. Видимо, размер гнезда ремеза снаружи определяется углом развилки, в которой оно подвешивается. Вот и получается, что у одного стенки и дно толсты, будто плел гнездо ремез, чтобы жить в нем не год и не два, не только летом, но и в любую стужу, а у другого — все втрое тоньше и материала вдвое меньше пошло. Главное, чтобы внутри не было ни тесно, ни свободно, лишнего места не оставалось.

Когда видишь готовое гнездо ремезов или когда смотришь на работу маленьких строителей, как старательно и ловко обвивают они крапивным волокном ветку, как закрепляют концы волокон, как подрубают края входного отверстия, как конопатят стенки кошелки, заталкивая острыми клювиками комочки пуха в жесткую пеньковую основу, невольно приходит на ум, что название птицы — усеченная форма от слова «ремесленник». Не пением, не нарядом, красивым и оригинальным, известен ремез, а именно своим ткачеством, по сравнению с которым мастерство даже такой корзинщицы, как иволга, не заслуживает восторженной похвалы.

С плетением такого гнезда за неделю не управиться даже вдвоем. И хотя за работу в погожие дни пара принимается раньше всех соседей, не с восходом солнца, а с рассветом, строительство нередко идет дольше, чем гнездо будет служить как жилье до вылета нового поколения. Иногда, чтобы ускорить работу, ремезы разбирают старые гнезда.

Опасность снизу гнезду не грозит: оно недосягаемо ни с земли, ни с воды. Поэтому в поведении ремеза не заложен страх перед теми, кто живет ниже его, и он безбоязненно работает в присутствии человека, наблюдающего за строительством. Да и заметить аккуратную рукавичку на ветле не всегда просто: она теряется среди пучков больших листьев. А когда ива начинает пушить, птичья постройка исчезает в массе распушившихся сережек. И ремез то и дело свистит как-то жалобно, будто потерял свой дом, не признавая его в раскачивающемся комке сваляного пуха.

Птенцы ремеза иногда погибают по вине самой птицы из-за ее чрезмерного усердия в строительстве. Если входной «палец» оказывается большей, чем обычно, длины, в один хороший дождь он может намокнуть, обвиснуть и закрыться сам собой. Тогда при затянувшемся ненастье птенцы в сухом и теплом гнезде обречены. Толстое, непромокаемое дно тоже плохо. Гнезда с таким дном гибнут в жаркую сухую погоду, залитые «кукушкиными слюнками». В июньскую сушь под раскидистыми ветлами в тихую погоду стоит слабый шум редкого дождя: на землю, на траву падают с деревьев тяжелые капли сока, который высасывают из зеленых веточек пенницы. Стекая на гнездо ремеза, он постепенно смачивает волокно, просачивается внутрь и скапливается на толстом «войлочном» дне.

Хотя ремез и не пуглив, и от чужого глаза не прячется, и гнездо на виду строит, знают дом, который он сплел, а самого строителя и хозяина видели немногие, но дали ему интересное название: рукавишник.

Чисто небо над степью, но сухой восточный ветерок перегоняет через сверкающий асфальт снежную пыль поземки, то вытягивая ее в длинные космы, то скручивая их в причудливые завитки и жгуты, словно пытается сшить воедино белый покров заснеженных полей, рассеченных бесконечной лентой темного шоссе. Но это ему никак не удается: снег застревает в придорожных лесополосах, образуя высокие валы в плотных рядах белой акации и непролазно-колючих кустах лоха. Чернеют на кустах лоха гнезда сорок, но хозяек нет — разлетелись по хуторам и станицам. Не для птиц обстановка у дороги, и поэтому не сразу можно принять за живое существо маленькую птичью фигурку в редком переплетении оголенных колючих ветвей. Повернувшись к ветру, спрятав в пушистое перо ноги, на ветке сидит головастая птица снегириного роста и неторопливо ощипывает высохшие, почерневшие плодики лоха. Старательно разминает она твердокаменные косточки, вылущивая из них небольшие ядрышки.

Каждое утро в любую погоду прилетает на этот куст одинокий дубонос и проводит весь короткий зимний день за одним занятием: ест. Корма много, но нелегко достается птице ее зимний хлеб. Продолговатая косточка лоха выдерживает давление до полупуда, и таких косточек, чтобы быть сытым и провести под открытым небом долгую ночь, нужен не один десяток. Справиться с такой работой можно только дубоносу, у которого края клюва подогнуты и смыкаются друг с другом наподобие двойных кусачек. Дубонос без видимых усилий колет им косточки вишни и черемухи. Тот, кто осмелится взять дубоноса в руки, не зная силы его оружия, непременно поплатится небольшой ранкой: птица легко прокусывает кожу на пальце взрослого человека.

За клюв и дано его обладателю столь выразительное название. Но во внешности дубоноса есть еще одна примечательная особенность: в каждом крыле шесть из десяти главных маховых перьев расширены к концам и фигурно срезаны — у самцов, самок и слетков. Такое строение полетных перьев уникально и играет роль в аэродинамике полета. По росту дубоноса можно сравнить со снегирем, но он вдвое тяжелее, массивнее красногрудого красавца. Больше у дубоноса и нагрузка на крыло, но скорость и маневренность полета не меньше, чем у снегиря. Только ноги дубоноса кажутся маленькими и слабыми по сравнению с туловищем. Однако когда птица, уцепившись за край корзинки подсолнечника, переворачивается вниз головой, чтобы достать семечко, это впечатление исчезает.