Теперь корм приходилось насыпать, дождавшись темноты, чтобы не спугнуть стайку, которая три дня не отходила от сытного места. Только вечером убегала она от опушки в открытую степь ночевать на снегу. А утром четвертого дня исчезли куропатки все как одна. Не разлетелись, кем-то напуганные, а убежали. И следы показали, что птицы не сбились с курса за время остановки, направление взяли то же, с которого пришли.

Наши холода серым куропаткам не страшны. Одеты они тепло: на стержне каждого пера сидит еще и довольно длинная пушина. День и ночь они на морозе, на ветру. Днем пасутся вместе на выдувах, ночью спят, делая в снегу одну общую ямку на шесть-восемь птиц, укладываясь в ней головами к центру. Для филина это неподвижное, не имеющее контура отдельной птицы пятно не представляет интереса. Лиса не подберется неслышно: кто-нибудь да услышит, и насторожатся все. Каждую ночь проводят на новом месте. Если снежком присыплет, только теплее будет.

С приходом весеннего тепла наступает конец совместной жизни. Драчливыми становятся петушки, избегают встреч друг с другом самки. Выбирая гнездовой участок, куропатки обходят сырые луга, хорошо ухоженные поля, леса и незащищенные пески. Лучшие угодья для их гнездования — сухое место с невысокой редковатой травкой, чтобы был хороший круговой обзор и одновременно — соответствующая маскировка. В этом отношении у пары не возникает второго решения, где устраиваться с гнездом, и тогда самцы начинают токовать. В закатный час, когда успокаивается ветер, стихают птичьи голоса в перелесках и замирает степь, в хороших куропаточьих угодьях чуть ли не с каждого бугорка слышно негромкое, суховатое и короткое чириканье. Ответные голоса самок так тихи, что лишь случайно удается услышать их нежное: «пит, пит, пит...».

Многие из моих читателей бывают удивлены, узнав, что я не фотографирую животных. Многие уверены, что я никогда не брал в руки охотничье ружье. Однако я и фотографировал, и охотился, но убедился, что, фотографируя зверя или птицу, видишь мало, а запоминаешь еще меньше, чем наблюдая животных на охоте. Однако самые интересные наблюдения и встречи — те, когда просто смотришь на сцены из звериной, птичьей, лягушачьей жизни, не вмешиваясь в нее.

Охотился я никак не менее двадцати лет, еще в те времена, когда не было повода заводить разговор о создании Красных книг. И хотя приходилось бродить в таких местах, где несчитанные и непуганные звери за всю свою жизнь не видели охотника с ружьем, не слышали выстрелов, я так и не подстрелил ни одного зайца. Мне просто не везло. Здоровенные русаки выскакивали чуть ли не из-под ног и без особой поспешности уходили невредимыми. Это не прибавляло мне азарта, и как-то постепенно желание убить превратилось в желание посмотреть. И потом частенько один на один я кричал занятому своими делами длинноухому зверьку какое-нибудь приветствие. За жизнью нескольких зайцев удалось понаблюдать в спокойной обстановке даже ночью. Показывали себя зайцы и днем. По их следам узнал многое, но все-таки полного представления о жизни зайцев нет до сих пор. Зато, по крайней мере, есть уверенность, что проходит она не в одних только тревогах и постоянном страхе, хотя врагов хватает везде. Есть у зайцев и врожденная смекалка, и смелость, и неплохая память на места и события. А если бы еще опыт бывалых зверей становился достоянием сородичей, как, например, у кабанов или ворон, то завоевал бы русак совсем другое место на жизненной арене. Но у них кто что постигнет, тот с тем и живет, сколько ему на долю выпадет.

Как запутывает свой след русак прежде, чем затаиться на лежке, знают не только охотники, но как уходит он от погони орла, лисы, борзой, видели немногие. Спасаясь от зубов или когтей хищника, заяц полагается не только на быстроту и силу своих ног, но и успевает на бегу решить задачу, как обмануть преследователя.

В феврале 1982 года я специально поехал в Нижнекундрюченское охотничье хозяйство, что в низовьях Северского Донца, посмотреть на отлов зайцев сетями и понаблюдать за беркутами, которые слетаются в те же края охотиться на зайцев. А русаков в заказнике этого хозяйства, начинающемся прямо от станичных дворов, было столько, что уже через сутки после свежей пороши снег на песчаных увалах и в лощинах между ними был истоптан, будто степное овечье пастбище. Торные тропы и следы одиночек запутали бы любого следопыта, пожелай он отыскать по ним «своего» зайца. Зато вспугнуть затаившегося зверька можно было из-под любого кустика полыни или низкорослого ивнячка. За два часа неторопливой охоты восемь человек (четверо загонщиков и четверо у сетей) поймали двадцать зайцев.

Линия загонщиков была такой редкой и растянутой, что не все поднятые русаки бежали к сетям. Чуть ли не половина вспугнутых в тот день зайцев осталась на свободе, разбежавшись по сторонам. Удирали они не по снежной целине, а по своим тропам. Отбежав немного, почти каждый останавливался на бугорке, поднявшись столбиком, быстро оценивал обстановку и, оправившись от первого испуга, довольно спокойно скакал отыскивать новое место, где можно было отлежаться до еще далекого вечера.

Но один из прорвавшихся вместо того, чтобы остановиться и осмотреться, шпарил почему-то прямиком к дальним зарослям высокой ольхи у ручья. Он с такой быстротой проносился лощинами и вымахивал на бугры, что казалось, будто скачет не один, а несколько зайцев. И только когда заяц, не выбирая пути, пронесся мимо меня, увидел я гнавшегося за ним беркута, за которым едва поспевала одиночная ворона. Орел был немолод, а значит, опытен в охоте. Скорость погони была больше скорости отчаянного бега зверька, который казался обреченным. Беркут уже вытянул вперед когтистые лапы, намереваясь перехватить зайца на вершине бугра. Фигура орла закрыла беглеца. Снег взметнулся в том месте, где окончилась погоня. Ворона, словно по инерции, пролетела еще немного и опустилась на тополь, стоявший в сторонке. А через несколько секунд взлетел и уселся на тот же тополь беркут. Без зайца. И ворона посмотрела на этого властелина с явным разочарованием и осуждением: как же, мол, так? Упустил верную добычу.

Как заяц увильнул от верной смерти, я не видел: крылья орла закрыли финал погони. Но снег, как фотоснимок, сохранил то неуловимое мгновение. Орлу схватить бы зайца на прыжке, то есть в воздухе, и тогда был бы он с добычей. А он просчитался, упав на жертву в тот миг, когда заячьи ноги уже отталкивались от опоры. И остались на бугорке только отпечатки крыльев: двумя веерами клинков врезались наискось в жесткий, слежавшийся снег крепкие маховые перья. Когда орел взлетел снова, заяц был уже около зарослей ольхи, и гнаться за ним было бесполезно. Почти так же упустил орел и второго русака.

Но если первый ушел от орла только из-за его просчета, побывав скорее всего в такой переделке впервые в жизни, то второй сделал это с какой-то отчаянной лихостью. Как только орел вытягивал лапы, намереваясь запустить когти в заячью спину, русак одним прыжком менял направление, и хищник, теряя на вираже скорость, немного отставал. Если бы в песках не было никакого укрытия, заяц проиграл бы, несмотря на все уловки. Но на последнем рывке он вонзился в раскидистый и густой куст колючего боярышника, сквозь переплетение ветвей которого не только беркуту, а и вороне пробраться непросто.

Для зайца страшнее любого орла ястреб-тетеревятник, потому что от его когтей нет спасения. Преследуемый им заяц в страхе готов спасаться даже в лисьей норе, лишь бы попалась она ему на пути.

А может ли ястреб напасть на взрослого русака, на зверя, вчетверо тяжелее себя? Может. И не только в голодном отчаянии, а специально выискивая жертву. За день до выезда на отлов зайцев отправились мы проверить фазаньи кормушки, подсыпать в них зерна. Проехав через старый, запущенный абрикосово-вишневый сад, окруженный строем пирамидальных тополей, все сразу увидели четырех русаков, что было духу бежавших в нашу сторону. Скакали они врассыпную, но причина паники должна была быть одна. Ни браконьеров, ни бродячих собак в этих местах не было, и для охоты этот день был закрыт. Зайцев мог поднять лишь дикий хищник.