Лазая всю зиму по мышиным норам, по чердакам, хлевам, сеновалам и сараям, ласка сохраняет в чистоте белизну своей шубки до весны, до линьки. Но, несмотря на такую покровительственную зимнюю окраску, белый охотник редко оставляет следы на снегу. Он там, где его добыча: под снегом, в подполье, в стогу или конюшне. Это единственный хищник, который одинаково охотно живет и в самом глухом лесу, и около скотных дворов, и даже в большом городе, успешно конкурируя с кошками.

В одну из предвоенных снежных зим, когда сугробы на воронежских улицах поднимались до крыш одноэтажных домов, каждый день по наружным подоконникам нашей школы бегала ласка. Перебегая от окна к окну, белый зверек безбоязненно разглядывал классы первого этажа, не пугаясь наших криков, стука в стекло и даже шапок, которыми бросали в нее. А когда ласка, становясь на задние лапки, прижимала передние к груди или опиралась ими о стекло, то выглядела настолько удивленной и послушной, любопытное, как у большинства ее куньей родни, выражение черноглазой и черноносой мордочки было настолько добродушным, что мы были готовы открыть окно и впустить ее в класс.

Почему ласка не стала есть теплую добычу там, где ее поймала, а скорей-скорей, открыто понесла ее в собственную нору? Наверное, потому, что были в ее гнезде детеныши, которым уже не хватало материнского молока, которым уже пора было узнавать вкус родовой добычи, но которых было еще рано выводить на учебную охоту, да еще в такие морозы, когда и взрослым не хочется выходить на снег. И такой добычи, как рослая водяная крыса, всей семье должно было хватить дня на четыре. Именно столько дней и не было видно свежих следов старой ласки-матери.

У ласки нет необходимости обучать детенышей особым приемам охоты. Это хищник, который не подкарауливает свою добычу, не устраивает на нее облавную охоту с загоном и погоней. Он ее разыскивает в темных подземельях, в ометах и стогах, на чердаках и в погребах и берет на коротком броске. При таких способах охоты обучение не нужно.

Обретая самостоятельность, молодая ласка еще полна детской игривости и лишена и половины той осторожности, которой обладает взрослый зверек. Поэтому если летом удастся встретить ласку, которая или играет, или охотится днем открыто, то это обычно большеголовый и словно подслеповатый подросток, вышедший на собственную охотничью тропу. Напав на ящерицу, он непременно схватит ее за хвост и будет бороться с ним, как с сопротивляющейся или вырывающейся добычей, тогда как самой ящерицы и след простыл.

Не только для охоты, но и для игры молодая ласка не ищет партнера. Найдя высохшее птичье крылышко неподалеку от родительской норы, она будет играть с ним, как с бумажкой котенок, развивая ловкость, изворотливость, охотничью хватку и получая, наверное, немалое удовольствие. Наблюдая за одним и тем же зверьком хотя бы дня два-три кряду, приходится только дивиться, как быстро угловатые, резкие, не очень скоординированные движения сменяются змеиной гибкостью, стремительностью, мгновенной реакцией на малейшее движение. Но осторожность все-таки отстает от ловкости, поэтому и становятся молодые ласки добычей тетеревятника, крупных сов и других пернатых хищников. 

На посеревший, слежавшийся снег, который накапливает зима, март нередко подсыпает свежего и пушистого. Снова поникают сосновые ветви, еще сильнее пригинаются кусты лещины, заметает прибрежные ивняки. Под белым покровом доживает последние дни таинственный и тихий мирок, следы которого смоет вешний разлив. А после него молодая зелень скроет тропинки и плешины, выстриженные в траве водяными крысами и грызунами помельче. Только обкусанные и ошкуренные кустики будут до лета напоминать, что жили здесь и грызущие племена, и охотники на них.

Тихо на реке. Под пасмурным небом мало красок, и каждый окунек, вытащенный из лунки, кажется маленькой живой радугой, поэтому не надоедает снимать их одного за другим с блесны и тут же отпускать. Берег пуст, но краем глаза на нем улавливается какое-то движение, которое ускользает от прямого взгляда. На матово-белом фоне возникают три черные точки треугольником: с расстояния каких-нибудь четырех метров, чуть привстав на задние лапки, на меня смотрит с берега горностай. Похоже, что он интересуется моим занятием, но недоумевает, почему я достаю ярких рыбешек из одной лунки и тут же опускаю в соседнюю (окунь мелкий, как пескарь).

Будь на его месте норка, она, увидев живую рыбешку, спрыгнула бы на лед, а этот только смотрит без явного сожаления, как, побарахтавшись в снеговой кашице, окунишка пробивается к воде и исчезает в ней. Бросил я одного покрупнее в его сторону, но окунь, как ключ, пробил рыхлый снег, и даже ямки не осталось. Горностай проводил подачку тем же внимательным взглядом и, мелькнув черным хвостиком, нырнул под ивовый куст.

Оставался он там недолго, и через несколько минут те же три черные точки показались уже в стороне от куста, а потом — в редких тростниках, словно зверек выскакивал наверх, чтобы отдышаться, хотя в сыпучем снегу воздуха хватило бы зверю и покрупнее. После одного из ныряний горностай исчез, и несколько дней потом ни здесь, ни рядом не было его следов. Стало быть, попал он в лабиринт подснежных ходов водяных крыс и в них или в норе поймал свою добычу. А потом отсыпался в тепле, пока голод снова не погнал на охоту. Но для этого уже не надо было выходить наверх: на берегу жила целая колония водяных крыс, благоденствовавшая до того дня, пока не напал на нее чернохвостый охотник.

В пасмурный день трудно разглядеть горностая на матовой белизне чистого снега. Умеет он, несмотря на частое лазанье по чужим норам, сохранять до весны чистоту зимнего наряда. Зато под солнцем, когда на сверкающем снегу проявляется легкая голубизна, горностая видно издали: он как фарфор на подсиненной скатерти.

В середине марта, когда уже зазвенел синичий колокольчик в лесу, взбудораженный приближением весны, катался с горки горностай. На склоне неширокого лога, у выхода его в речную долину, четко выделялась узкая, натоптанная тропинка, а рядом с ней — такой же ширины гладкий желобок в снегу. Не надо быть следопытом, чтобы догадаться, что здесь катался на собственном брюхе какой-то небольшой зверек. Через день, снова подходя к этому месту, я издали заметил на расчерченном лесными тенями склоне белое мелькание: оставив все дела и заботы, забавлялся немолодой уже, судя по росту, горностай.

Зимняя шубенка у него не намного теплее летней. В сильный мороз в ней по снегу долго не побегаешь. Мартовское солнце еще не могло справиться с чистым снегом в лесных урочищах, но оно согревало стволы и ветви, под ним обтаивали подножия стволов. Весна была совсем рядом, и горностай не мог днем усидеть в подснежном убежище.

Легкими прыжками он взбегал наверх, ложился в желобок и, чуть оттолкнувшись задними ногами, съезжал вниз. Меня он заметил уже шагах в десяти и тут же прекратил свое развлечение, посмотрев с таким выражением, словно занимался самым серьезным делом по розыску какого-то лесного преступника и съехал с горки, чтобы только сократить путь. Потом чуть подался назад и исчез непонятно куда. Остались только следы — две неглубокие ямки на снегу между тропой и придавленной к земле веткой черноклена: у горностая везде дом.

Еще одна встреча состоялась с горностаем в середине лета на плотине водохранилища. Устроившись на откосе, обложенном бутовым камнем, я наблюдал, как на старом русле реки ниже ворот шлюза рыбачили молодые серые цапли и одиночка зимородок. Горностай выскочил из щели между камнями так близко и неожиданно, что не вдруг я сообразил, кто передо мной. Он заинтересовался моим присутствием, но вместо того, чтобы наблюдать из-под камней, высунулся на половину корпуса, поставив передние лапки на край булыжника всего в полуметре от ботинка. Его поза и мордочка выражали немое предупреждение: «Я тебе вот что скажу...» Но словно испугавшись собственной решительности, зверек спрятался под камень столь же мгновенно, как и появился. Зато я замер, стараясь не мигать и не водить глазами. Горностай вынырнул снова совсем из другой щели в тени большого камня, и если бы не ярко-белое пятно грудки, взгляд может быть и не поймал это беззвучное движение: показался — исчез.