Возможно, зверек впервые в жизни видел человека столь близко. Любопытство подталкивало его то и дело выглядывать из своей крепости, но осторожность не позволяла показаться целиком. Появлялся он всякий раз в новом месте и, постояв три-четыре секунды все в той же позе: передние лапки на камень, ушки торчком — исчезал, будто дергали его снизу. Быстрая смена мест создавала впечатление, что зверек не один, что в каменной насыпи живет не менее десятка горностаев (семья или колония), что первый, увидев человека, сообщил соседу, тот, выглянув, передал другому, а там пошли выскакивать по очереди все соседи-двойники, вся родня. И если бы не слипшаяся шерсть на шее ниже уха, я так и принял бы одного за десяток других.

Однако, удовлетворив любопытство, горностай перестал появляться. За это время улетел зимородок, а цапли будто заснули. Зной не смягчался близостью большой воды, и надо было уходить. Я встал и снова увидел горностая. Он охотился в траве у подножья ската плотины, на узкой полоске у дренажной канавы. Гибкое бурое тело мелькнуло возле кустика пижмы, короткая возня — и зверек легко поскакал с камня на камень вверх, держа в зубах водяную крысу. Не задержав на мне взгляда, хотя я уже не сидел, а стоял, он исчез с добычей в той же щели, из которой высунулся первый раз. Теперь ожидать его было безнадежно, но я уже знал, где живет горностай. 

На Дону ледоход. Шурша плывет ледяное крошево. Льдины покрупнее толкают друг друга, их обломки крутятся в грязной пене, лезут на берега. А вода прибывает и снова тащит их за собой. Несутся в стремительном потоке льдины, и на многих сидят вороны: в эту пору им на реке самая пожива. Но кажется, что воронам просто нравится лихо катить по водному простору почти с такой же скоростью, с какой могут летать сами. Другие птицы не видят в этом удовольствия, и не до него им сейчас. Плотными стайками летят с той стороны на левобережье скворцы, безбоязненно пересекая разлив; как играя, парами, в одиночку и стаями летят чибисы. А выше них, выше гусиных и утиных косяков звенят невидимые жаворонки.

Склоняется солнце к закату, стихает ветер, но и без ветра шумит могучая река. И вдруг в шум потока врезается крик чайки. Короткий и печальный, он сейчас звучит как приветствие вернувшихся. Из белесой дымки со стороны заходящего солнца неровной косой шеренгой вылетают одиннадцать черноголовых птиц. Над водой птичий строй рассыпается, и каждая птица падает к своему отражению, но даже не коснувшись его клювом, в несколько взмахов набирает снова высоту, останавливается в воздухе и падает снова. Озерные чайки вернулись на Дон! Вернулись на родину!

Наверное, первыми из наших птиц улетали чайки в прошлом году, но зато и вернулись одними из первых. Почти в один и тот же день возвращаются они на Неву, Москву-реку и в наше Придонье.

Чайки только издали выглядят черноголовыми и белыми. Вблизи видно, что перо на голове не черное, а цвета хорошо прожаренного кофе. По этой окраске узнают птиц-двухлеток и тех, кто старше. Это их брачный наряд, который не дано носить чайкам моложе двух лет. Концы крыльев черные, а сами крылья и спина цвета чистого дыма. Остальное оперение белое, клюв, ноги и веки красные. И скромно, и красиво.

В этом наряде прилетели, в нем и улетят. Улетят рано, в середине июля. Но до этого успеют сделать много. Когда утихомирится и сникнет половодье, соберутся и эти одиннадцать, и сотни других на маленьком травянистом островке, с которого водополье смыло остатки прошлогодних гнезд, и построят новые.

В птичьем мире немного построек проще гнезда чайки: это только место, куда можно отложить яйца, чтобы под ними не было воды. Вот и собирают птицы, почти не ссорясь друг с другом, всю ветошь, что остается после разлива, складывают в кучку — и гнездо готово. На сухом месте оно едва обозначено, на мокром это основательная куча, часто сырая, как непросохшая земля, но яйца чаек не боятся сырости.

Озерные чайки в одиночку или отдельными парами не живут, как и грачи среди сухопутных птиц. И одинокая чайка весной или осенью — это заблудившаяся чайка или птица-разведчик. В пору насиживания колония чаек издали кажется россыпью белых водяных лилий огромной величины от сотен сидящих чуть ли не рядом друг с другом птиц. Здесь шумно, но здесь всегда мир, и сюда не посмеет показаться враг. Зато каждая птица готова ежеминутно стащить яйцо из соседнего гнезда и подкатить его под себя: инстинкт материнства у озерных чаек сравним в зверином мире, пожалуй, только с инстинктом норок.

Озерная чайка одна из немногих, кто в своем роду, то есть среди других чаек, обладает незапятнанной репутацией. Сварливость соседей по гнездам в расчет не принимается. Она, как и грач, позволяет жить в своей гнездовой колонии всем птицам, у которых нет склонности грабить чужие гнезда. Там, где обосновалось хотя бы несколько пар чаек, тут же следом поселяются изящные малые чайки, красноглазые ушастые поганки, речные крачки, утки, чибисы, и все живут добрыми соседями, не доставляя друг другу огорчений. Малые чайки и поганки беспечно оставляют свои гнезда с яйцами без присмотра, когда селятся под боком у озерных чаек, которые защищают от луня и вороны вместе со своими и гнезда соседей. Появление в колонии чаек любой мирной птицы не вызывает у хозяев видимого беспокойства. А нет чаек — и некуда приткнуться тем, кого легко обидеть.

Ворона иногда от безделья гоняется за чайкой, но попробуй она появиться около колонии чаек, когда в гнездах яйца или птенцы-пуховички, — погонят так, что второй ошибки в ее жизни не будет. Я не раз видел, как в предзимье ворона ходила среди стоящих на блестящем, скользком льду чаек, заигрывая то с одной, то с другой, и те принимали приглашение. Между двумя разными птицами быстро устанавливались беззлобные игровые отношения. Но когда у чайки гнездо, ворона — враг.

Озерные чайки не рыболовы, и редко бывает, чтобы взрослые, а тем более молодые птицы охотились за рыбешкой, хотя не упустят случая подобрать с воды снулую плотвичку. На охоту нередко далеко от воды улетают. Весной сотни птиц белым облаком вьются над сцепами борон, схватывая всякую живность чуть ли не из-под самых зубьев. Грачи не способны конкурировать с легкими, увертливыми чайками, отстают от тракторов, а потом и вовсе улетают с поля.

Трудноваты для озерных чаек первые дни после возвращения, когда первая волна весеннего тепла сменяется ненастьем. Возврат холодов, дожди и сырые снегопады сдерживают начало полевых работ, река тоже не может прокормить сотни птиц, и у чаек не остается иного выбора, как с самого раннего утра отправляться за двадцать километров на городскую свалку, где им приходится довольствоваться добычей ворон. Хорошо, что к этому времени свалку уже покинули тысячные стаи воронья, разлетевшегося к своим гнездовьям. Как бы ни был вороний корм не по вкусу чайкам, запоминают они спасительную «кормушку» и в дни, когда ледяное дыхание Арктики достигает верхнего Дона даже на пороге летнего солнцеворота, снова летят к ней в надежде, что будут сыты сами и будет чем накормить птенцов.

Когда же на песчаном левобережье появляется мелкий, мохнатый июньский хрущ, вся колония чаек быстро узнает об этом событии и перед вечером, в минуты лёта жуков, отправляется к сосновым посадкам. Заходящее солнце чуть розовит оперение реющих чаек, которые словно танцуют над зеленым покрывалом сосняков, схватывая в воздухе взлетающих жуков. Одни, насытившись, летят к воде, а им навстречу из колонии спешат те, кто был занят в другой стороне и чуть опоздал к началу пиршества. И до самых сумерек не прекращается над молодым лесом охота-танец светлых птиц.

Выкормив и вырастив свою тройню до полной пригодности к самостоятельной жизни, родители расстаются с детьми. Расстаются не так, как грачи: молодняк в одну стаю, сами — в другую. Они улетают совсем, не беспокоясь больше о судьбе тех, кого защищали, согревали, кормили самоотверженно, терпеливо, с любовью. Улетают вниз по Дону, на юг, молча.