— Ты, Гришка, эсер?

— Что это такое?

— Ну, революционер.

— Я им уж давно.

— Не шути, присягу-то принимал? Подписывал?

— Нет. Я блевал шибко. Лишку выпил винища-то!

— А это чья роспись?

— Ну дак што?

— Надо не трепаться, а толковать с мужиками по делу, — прижал зятя Сысой Ильич. — Кто у нас опора, на чем держава стоит? На мужике. И не на голодранце каком, а на хозяйственном. Вот ты и разъясняй. Мужики веру в тебя покуда имеют! Бедняцкий ты все-таки сын!

— Ладно. Бедня-я-я-цкий! Мы ишо поглядим!

— Гляди. К тому же ты ведь еще и власть — член волостной земской управы. Шишка на ровном месте!

Однако после схода, на котором выступали учительница и Терешка, никакой управы на родниковских мужиков сыскать было уже невозможно. Слово не пуля, а к сердцу льнет. Задели за живое Тереха с Саней. Роились мужики возле волости, судили-рядили. Особенно горластыми стали те, кто вернулся с фронта. Они презрительно взглядывали на сидевших в тылу, забивали Гришку вопросами, а если он начинал путаться, материли его, несмотря на чин. Гришка, наученный Сысоем, доказывал, что партия эсеров нуждается в крепких хозяевах: не лодырей же слушать.

— А ты лодырь? — тыкал в него культей Тереха.

— Я? Как я?

— Ну вот ты, лично?

— Ты что, Терентий? Белены объелся? Не знаешь, кто я?

— Вот я и спрашиваю, отец наш всю жизнь гнул хребет и помер в батраках, ни в честь, ни в славу. Он, по-твоему, не хозяйственный был, лодырь? А писарь вечно в руках литовки не держал, а живет, как пан! Кто же лодырь?

— Так вот, у таких хозяйственных людей и надо учиться! — осекался Гришка. — Ведь у нас на крепкого мужика опора! Социал-революционеры всех мужиков крепкими намерены сделать, чтобы вся власть в руках мужиков была!

— Ну, а которые на заводах?

— Они все наш хлеб жрут. И с ними нам не по пути. Захотим мы — их всех с голоду заморим. Вот какая политика эсеров!

— К чертовой матери такую политику, — рубил воздух Тереха. — Это собачья политика, Гришка. Себе мякоть, а другому человеку — мосол!

— Ну и будете голопятыми ходить!

— А ты-то с чего забогател?

— Не ваше дело.

— Знаем чье дело, — вступила в разговор Александра Павловна. — На писаревых подачках живет. Деньжонок, наверное, раздобылся. Наемный!

— Замолчи! — одичал вконец Гришка. — А то я тебе…

— А ну-ка ты, сундук писарев, потише! — наступили на него мужики. — Учительницу не тронь, не чета тебе! Мы ведь не поглядим, что ты чином стал, быстро кости твои в пестерюху складем!

Жизнь молотила Ивана Ивановича крепко. Била не куда-нибудь, а все по темечку. Не раз вспоминал Иван притчу, оставленную еще отцом: «Лучшего таланту нет на свете — середины держаться. Вот столбик, к примеру, наверху — богачи, на низу — беднота, а ты — посередине. Повернулся столбик нижним концом кверху. На верху оказывается беднота, на низу — богачи. А ты где? Опять же посередине!»

Пробовал Иван жить так. Не вышло. Сначала кровинку его, Марфушку, затянула беднота, изувечила, потом, в годы солдатчины, Секлетинья, оставшись одна, не удержала лошадь. Подохла Буруха с голоду. Ну какая же тут середина!?

Тосковал Иван по коняге. Каждое утро выходил во двор, шагал к пригону. Вот бы сейчас стукнули запоры, и она бы заржала. Затрясла мелко-мелко ноздрями. Нет Бурухи!

Садился на завалинку, курил самосад. И смертная тоска кипела в сердце. Хоть в гроб ложись. Эту штуковину он давно уже сделал. В амбарушке на подкладенках стоит. Ждет своего времечка.

— Власть мужику, болтают, отдали, а где же она? Кровопивцы как жили, так и живут, — произносил вслух Оторви Голова, крутя козью ножку.

На вершине тополя каждое утро митинговали воробьи. Укатил на пашню сосед. Молотить люди собираются. А ему куда податься?

Стукнула калитка. Всхрапнул конь. У ворот появился Гришка Самарин. Привязал к столбу жеребца, подошел к Ивану, по ручке поздоровался.

— Здорово, дядя Иван!

— Доброго здоровьица!

— Что призадумался, затужил?

— Да чего там тужить, коли нечего прожить. Не тужу я.

— Сдохла, говорят, кобыленка-то у тебя? — сочувственно спросил.

— Сдохла.

— Ну, а земля как? Давай, дядя Иван, в аренду возьму?

«В самом деле, пропала Буруха, пахать все равно не на ком, так хоть наделок в аренду сдать. И то польза», — подумал Иван Иванович. Но Гришке ответил другое:

— Обожду еще! Впереди зима. Видно будет потом.

— Чего ждать-то? Я ведь задаток сразу даю, дядя Иван.

— Задаток? Ну, тогда заходи в избу. Потолкуем!

Завел Оторви Голова Гришку в гости, а тот бутылку на стол — хлоп! Выпили магарыч. Подписал Иван контракт на два года. По червонцу с десятины посулился заплатить Гришка. Да только поставить на бумажке забыл, лихоимец, что по червонцу-то каждый год.

Побежал к нему вечером Оторви Голова.

— Тут, братец, ошибка вышла!

А Гришка и ухом не повел.

— Нету ошибки, дядя Иван, мы же с тобой так и договаривались.

— Сволочь ты, изъедуга! — плюнул на Гришку Иван.

Нет, середины, видно, держаться никак нельзя. Надо прибиваться к одному берегу.

Выписавшись из лазарета, Макар направился в Родники. В вагонах духота. Народ неделями мается на вокзалах, вшивеет. Тиф косит людей, больницы переполнены. И каждый день от них уходят подводы с наваленными, как бревна, трупами.

Макар оброс, похудел, рана в правом бедре нестерпимо ныла. В уездном городе он ушел из теплушки и направился в Совдеп.

— К комиссару, товарищ?

— К нему.

Из маленького кабинетика навстречу вышел сухощавый человек в военной форме. Когда Макар предъявил партийный билет и госпитальное удостоверение, тот улыбнулся, протянул руку:

— Нашего полку прибыло. Вы из Родников? Работы там, товарищ, невпроворот.

— Работать я не боюсь. Обрисуйте лишь обстановку.

— Земцы тут у нас в силу вошли. Хлеб революции — не давать. Война — до победного конца. Орут, слюной брызжут.

— Эта погудка мне знакома. Мы их самих без хлеба оставим!

— Вот это правильно… У нас есть решение Совдепа: разогнать эсеровские земские управы, — объяснил комиссар. — Вот как раз вам и придется в Родниках этим заниматься!

— Будем действовать! — Макар встал, поморщившись от боли.

Комиссар заметил.

— Вы нездоровы?

— Так, пустяки. Старая рана.

— Подождите минутку.

Он крутнул ручку телефонного аппарата, спросил в трубку:

— Ветрова мне! Николай Иванович? Направляю к вам товарища Тарасова. Продуктов ему. И доктору бы показать. Что, что? Да нет. Фронтовик. Ну, я надеюсь.

Положив трубку, разъяснил Макару:

— Это наш снабженец. Идите к нему. Он все устроит… Вы не смущайтесь… Мы всех наших так встречаем… Только побольше бы приезжало.

На другой день комиссар проводил Макара в Родниковскую волость, собственноручно подписав мандат уездного Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

— В случае чего — шлите гонца. А лучше постарайтесь опереться на бедноту. Вы ведь там многих знаете?

— Всех! — улыбнулся Макар.

— Вижу, парень вы не из робкого десятка. Держитесь. Берегите себя и товарищей. Всякое может быть. Прощайте!

Наступали холода. Солнце будто пряталось в куржаке, тусклое, бледно-желтое. «В мохнатке солнышко», — говорили мужики. Санки поскрипывали на выбоинах. Мороз пожигал щеки, леденил усы, выживал, наконец, из тонко плетеной коробушки в пробежку. Федот Потапов изредка похлестывал по отвислому заду своего рыжего меринка, рассказывал о житье-бытье.

— Неладно у нас получается, Макар. Весной Колька Сутягин приехал и от имени всего русского офицерства и от партии эсеров власть нам отдал в руки, а в управе богачей стеречь ее оставил.

— Кто в управе-то?

— Те же. Писарь, старшина. Да Гришку Самарина запихали. Попа, говорят, — для чести, а дурака — для смеху!

— Не такой он дурак, как кажется…

— А Тереха ждет чего-то… Надо бы ковырнуть эту шайку!