— Ясно, что правильно… Ну, ты давай залезай в домовину-то и лежи. Будет байки-то баять, а то, не ровен час, на кого-нибудь еще напоремся. Смотри, яички у меня там в углу лежат печеные, не раздави.

Первый дозор красных встретил Макара и Оторви Голову с недоверием. Молодой складный командир с большущей звездой на шлеме приказал Ивану Ивановичу:

— Стой! Что за подвода?

— Свои.

— А ну, руки вверх!

— Не кричи! — пристрожил его Иван Иванович. — Сам-то ты кто такой?

— Командир головного разъезда красных. Не видишь?

— А ты не видишь? — пошел в наступление Иван Иванович, показывая на гроб.

— Вижу. Гроб.

— Не гроб, а маскировка. Понял? — Иван Иванович громко постучал по крышке кнутом. Макар скинул крышку. Красноармейцы шарахнулись в сторону, а Иван Иванович снова построжал:

— Не пугайтесь, товарищи! Этот человек тоже к вашему брату касательство имеет, красный командир, значится, будет!

Командир дозора прочитал документы, истинные и фиктивные, озаботился:

— Все понятно. Вы отправитесь в штаб. Только вот этого товарища и его груз куда девать не знаю!

И тут в разговор опять вступил Иван Иванович.

— Эта вещь моя, товарищ. И ты до нее никакого отношения не имеешь. И не тронь ее.

Красноармейцы хохотали:

— Век бы ее не было. Чего ты беспокоишься?

Начальник бригады, в штаб которой привезли Макара, чернобородый, грузный питерец, выслушал о случившемся с вниманием.

— Ты давай, братишка, покуда в лазарет. А там отлежишься — увидим!

— В лазарет не пойду.

— Что так?

— Не время.

— Вон оно что! Понятно! — чернобородый почесал затылок, крикнул помощнику. — Тихон! Позвони Екимову. Пусть приедет! И коня свободного пусть с собой прихватит!

Через два часа появился вызванный Екимов, командир второго батальона, такой же, как питерец, грузный, только без бороды и с белыми ковыльными бровями.

— Знакомься, Екимыч, с новым комиссаром! Только вылечить его надо.

Макар подумал, что ослышался. Нет, питерец повторил:

— Добрый будет комиссар. Из гроба живой вылез!

В тревоге, в кровавых отсветах войны прошли осень и зима. Родники дымились кострами. Колчаковцы выбросили из школы все парты и изрубили их на дрова. Школу приспособили под лазарет. Спилили березки в рощице. Обезглавленные пеньки закраснели перед весной, заплакали желтыми слезами. Всю зиму пряталась Саня в подвале у Ивана Ивановича. Исхудала. Тоненькие лучики морщинок легли на лице. Уходили почти каждый день «в отпуск» колчаковские солдаты. Это Саня через уездное подполье снабжала их фирменными бланками отпускных удостоверений. Часто выдавались документы, напечатанные на пишущей машинке и заверенные картофельными печатями.

С наступлением весны отряд Терехи Самарина вырос почти в пять раз. Банда Безрукого, как называл партизан Колька, была грозна и неуловима. В деревнях, захваченных Терехой, устанавливались советские законы. Не снимал с себя Тереха и обязанности председателя ревтрибунала.

Лопнуло терпение колчаковских заправил, пришел от командования строжайший приказ: любыми средствами поймать Безрукого и уничтожить партизан. Колька решил действовать напором, Тереха — хитростью.

Тотчас после получения приказа Колька дал команду готовиться отряду к решающей операции. На рассвете следующего дня все три сотни вышли из Родников. Вместе с Колькой уехал и Гришка. Однако не улеглась еще пыль, а отряд Безрукого, одетый в новенькое, с иголочки, колчаковское обмундирование, расквартировался уже в Родниках. Затаились на гумнах, в овинах и по огородам секреты. Никого не выпускали из села.

На рассвете привел Колька свой особый карательный отряд в село не солоно хлебавши: следы Безрукого пропали.

— По домам! На отдых! — приказал он.

Каратели устало разъехались. Заглохли выкрики. Запохрумкивали в конюшнях овсом приморившиеся кони. И тут повисла над крутояром зеленая ракета. Партизаны выволакивали колчаковцев на площадь, строили в две шеренги.

Тереха, придерживая коня, размахивал плетью:

— Все вы объявляетесь врагами Советской власти, и судить вас надо судом революционного трибунала. Но, учитывая, что вы — темнота и просто сволочи и возиться с вами у Советской власти нет времени, разрешаем разойтись по домам. Закажите дружкам своим и недругам, и родителям: если мы увидим вас с белыми погонами — заставим назем горстями жрать! Ясно?

Партизаны выдернули из рядов пятерых унтеров, поставили перед строем, ударили из винтовок:

— Знайте, в кровь вашу душу, как над народом галиться!

Улизнули в эту ночь от расплаты только Гришка Самарин вместе с шурином своим Колькой. К полудню они подвели к Родникам около двух батальонов карателей. Тереха решил бой не принимать, партизаны оставили село. Снова запосвистывали шомпола, заголосили бабы:

— И куды ж вы у меня последнюю-то телушку забираете!

В эти дни и надломилась Гришкина карьера. Пригнал на тройке из уездного города колчаковский ставленник Алексеев. Велел выстроить солдат, оглядел их, проверил оружие, экипировку, прошел в волость. Гришка юлил перед ним, распекал большевиков и Красную Армию, хвалил эсеровское правительство. Но начальник рассвирепел по непонятной Гришке причине, вытолкал его в шею из волости. По приказу того же начальника власть в Родниках передали лавочнику Лаврентию. Когда шумливый ревизор умчался дальше, Гришка пришел к Николаю.

— Что же это такое выходит, власть-то опять не наша?

— Кто это тебе сказал?

— А выперли меня со старшин?

— Да ты разве не в курсе дела? — глухо объяснил Колька. — Колчак теперь верховный правитель. Нам надо тайком работать.

— От кого таиться-то? Ох, что-то я сумлеваюсь!

— Ты мне брось, «сумлеваюсь»… Подписку давал… Отцово богатство почти все у тебя… Смотри, лапоть… угодишь к стенке со своими сомнениями…

— Лапоть не лапоть, а не ясно мне!

После этого разговора только тягости прибавилось на душе у Гришки.

И дома его ждала беда хуже некуда: в передней горнице сидели два здоровенных взводных, пили водку, третий зауряд-прапорщик с пышными усами обнимал в маленькой спаленке, на пуховиках, догола раздетую пьяную Дуньку.

…Ночи холодные стояли над Родниками. Вот в окно угловой комнатушки, где жил Оторви Голова, кто-то тихонько заскребся. Изнутри слабый стук в ответ. Затем створка открылась и женский голос спросил:

— Ты, Поленька?

— Я, Александра Павловна.

— Залезай.

Девочка, легкая, как перышко, бесшумно вскарабкалась в окно.

— Ну, рассказывай, как погостили?

— До этого ли было, Александра Павловна.

Поленька, Санина ученица, худенькая, курчавая, с тонкими, как огуречные плети, ручонками, пришла из соседней волости, от дяди Егора, и принесла весть: «Колчака прут по всему фронту. Красные уже недалеко от Тобола».

— Дядя наказывал, — торопилась говорить девочка, — всех крестьян об этом оповестить. Всех-всех!

— Спасибо, Поленька! А посылочку принесла?

— Вот тут… — Девочка полезла за пазуху. — Бумаги и билеты отпускные… А еще передать он велел: видел нашего дядю Макара у красных. Живой, здоровый. Велел кланяться!

— Спасибо, девочка моя родная!

— Как тут Степа? — Поленька подошла к кровати.

— Спит. Весь день дом строил у прясла, намучился. К матери просится. А я молчу…

— Что еще в Родниках-то?

— А ты не увидела? Спалил Гришка ваш домик… И еще…

— Что?

— Иди ко мне, деточка моя дорогая…

— Говорите, Александра Павловна!

— Мамоньку твою родимую, Ефросинью Корниловну, вчера похоронили!

Поленька упала на руки Александры Павловны, забилась.

Уложив, убаюкав девочку, учительница вышла. Утром, перед обедней, в Родниках уже было известно о наступлении Красной Армии.

Отвезли Корниловну на погост после обеда. И вскоре (не до поминок) затребовал Гришку к себе поручик Сутягин.

— Долго еще мы будем терпеть выходки твоего Безрукого? — пошел напрямки Колька.