Мэри боялась тревожить его покой. Обычно старалась не привлекать к себе его внимания и незаметно уходила из дома. Так было легче, чем часами молчать и ждать слова от близкого человека, которому она сочувствовала, но ничем не могла помочь.

Мэри нашла для себя спортивное развлечение — верховую езду. Каждое утро появлялась на манеже Зоологического сада. Барон Бильдерлинг составлял ей компанию и учил обращаться с лошадьми. Говорил с ней так, словно муштровал солдат. Его больше интересовал тренинг, чем подопечная.

Мэри приезжала в мужской одежде, серых бриджах и лакированных сапожках с серебряными шпорами. Широкие поля глубоко надвинутого на лоб цилиндра затеняли лицо. Когда она поднимала голову, высматривая барона, напоминала пьющую воду птицу.

Мэри без труда научилась свободно держаться в седле, но ее пугали прыжки через высокие барьеры. Конь был послушен и кивал головой, когда всадница гладила его, будто прося помощи. Еще больше пугали ее крики барона: «плохо», когда она неловко садилась в седло или клонилась набок. Ей нравилось разгонять коня и сдерживать его бег, как опытной наезднице, побеждать в себе робость — но рядом с закаленным в боях воякой, не знавшим страха, все ее старания отдавали слабостью и нерешительностью.

Барон с наслаждением следил за движениями молодой женщины. Видел, как она мучается, пытаясь соответствовать его идеалу. Спорт для этого комнатного цветка был почти жертвой. Барон задерживал долгий взгляд на Мэри, и она чувствовала, что в такие минуты решается ее судьба — но не знала, что именно может заставить ее изменить свою жизнь. В замешательстве сравнивала Райта и того, другого. Райт был к ней равнодушен только потому, что его «захватила наука», барон же вообще не ценил в женщине человека.

«Райт предоставляет мне много свободы, барон не оставит никакой…»

Нервы Райта были издерганы до предела, однако он не чувствовал усталости. Он наскоро подготовил отчет для «Общества исследований Египта»: нужно было доказать, что он не занимается одними глупостями. Ближайшие сотрудники удивлялись его спокойному и уравновешенному поведению. Как только он начинал говорить о своих исследованиях, к нему возвращалось душевное равновесие и вся повседневность отходила на второй план: личная жизнь, враги и соперники, сплетни, кружившие вокруг музея, как летучие мыши и совы.

Доклад Райта снискал необычайный успех. Его противники снова притихли — их поразил громадный объем знаний молодого ученого и бескорыстие, с каким он раскрывал все секреты своих исследований, как если бы они не являлись его личной заслугой или каким-либо индивидуальным достижением.

После доклада Райт пригласил Курта и нескольких других нескольких музейных сотрудников на ужин. Это было исключительное событие.

Маленький ресторанчик с немногочисленными посетителями. Хозяин поклонился и повел гостей в отдельную, украшенную коврами комнатку. Не успели гости ознакомиться с меню и решить, чем отпраздновать успех своего профессора, как Райт погрузился в раздумья. Начали с ликеров и закусок. Курту хотелось вывести Райта из задумчивости. Он спросил, как продвигаются опыты с Нефрет.

Райт словно не до конца расслышал вопрос и заговорил:

— Людям крайне тяжело поверить в необычайное событие, когда они уже однажды утратили веру. Необычайным нам всегда кажется то, что противоречит законам природы. Но бывают явления, что переходят грань необычайного. Иные мы вообще не можем себе представить. Время от времени наша действительность сталкивается с чем-то таинственным, необъяснимым. Тогда мы отвергаем то, что не вмещается в рамки нашего понимания. Мы часто пренебрегаем какими-либо необыкновенно ценными для развития наших знаний явлениями только потому, что не знаем, как к ним отнестись. Наше отношение к прошлому состоит из непонимания и нежелания понимать. Я прекрасно знаю, что в вашем вопросе о Нефрет скрывается недоверие, а может быть, даже насмешка.

Курт сделал отрицательный жест, хотел что-то сказать. Райт оборвал его:

— Иначе и быть не может. Египтяне слишком высоко ценили жизнь, чтобы не пытаться разгадать тайну смерти. Им, как и нам, были известны случаи ошибочной констатации смерти и погребения людей заживо. Сегодня нам известны и другие случаи — хирург с помощью быстрого и умелого массажа сердца может оживить умершего. Имеется также явление анабиоза, пока еще не доказанное в приложении к теплокровным существам. Однако мы знаем, что замороженный организм пребывает в промежуточном между жизнью и смертью состоянии. Причиной смерти медицина считает какой-то изъян в нормальной работе организма. Можем ли мы с полной уверенностью заявить, что этот сбой не относится к области других явлений, более тонких, чем мы способны физически подтвердить? К примеру, гипнотическое состояние переносит нас в совсем другой мир, отличающийся от нашего. Египтяне знали этот потусторонний иной мир гораздо лучше нас, потому что магия у них была более развита. В средневековье мы видим некоторые элементы египетских тайн: процессы ведьм были следствием панического страха перед непонятными силами, дремлющими в человеке. Я убежден, что магия способна творить и добро, и зло. Добро и зло — лишь проявления одной и той же воли, обращенной то в одну, то в другую сторону. Современность снова приблизила нас к таинственным силам, но мы часто насмехаемся над ними. Мы дошли до границ таинственной страны, но страшимся войти в нее. Мы стоим у врат тайны, но не отваживаемся переступить порог…

Райт смотрел прямо перед собой, будто забыв, где сидит и к кому обращается. Компания чувствовала себя неловко: за ужином, как-никак, люди должны отдыхать и развлекаться непринужденной беседой… Курт решил поправить настроение и вновь наполнил рюмку Райта. Райт машинально выпил, за ним все остальные.

Макс был уже пьян и не следил за языком.

— Не считаете ли вы, господа, что профессор Райт немного напоминает пастора, почтенного пастора? А когда он начинает излагать про Египет, то будто читает проповедь в церкви?

Курт начал сильно дергать приятеля за рукав. Райт не отреагировал и продолжал спокойным голосом:

— Самое главное — это сильная вера и сильная воля. Вот чего не хватает ученым, которые руководствуются исключительно разумом. Когда я произношу имя царевны, я вкладываю в него всю силу своей воли и пытаюсь пробудить к жизни все, что еще живет и должно жить в ней. Моя воля должна разорвать невидимую завесу, отделяющую ее от нашего мира и нашего времени. Мне кажется, это желание зародилось во мне не сейчас, не в последние годы, когда я начал интересоваться Древним Египтом, а жило во мне, когда я только появился на свет… нет, я неправильно выразился — когда я еще не появился, когда я три тысячи лет назад бродил по Египту…

— О, да вы, профессор, старше, чем выглядите… — пошутил кто-то на другом конце стола.

Профессор не слышал, не хотел слышать.

— Да, друзья мои, я не могу сетовать, что загубил свою жизнь… я вправе говорить о великом счастье: я знаю, как надо жить, чтобы осуществить свое наивысшее желание. Я открыл его. Оно именуется «Нефрет».

Макс захлопал в ладоши и крикнул:

— Кельнер! шнапса! Компания желает выпить. Хотим осуществить свое наивысшее желание. Оно именуется «шнапс»!

Было недалеко до скандала. Когда на столе появилась новая бутылка, поднялся такой шум, что в нем утонули протесты Курта и смех его товарищей, которые стали убеждать Райта, что Макс совсем пьян и что его нельзя принимать всерьез.

На следующий день Курт сидел в кафе с томиком Геродота. Он готовился к докторской диссертации на тему «Геродот в свете современной египтологии».

Рядом с ним сидели Макс с Жанной. Курт повернулся к ним:

— Послушайте. Интересная вещь. Кое-что относящееся к нашей бальзамически-душистой Нефрет. «Тела жен знатных людей отдают бальзамировать не сразу после кончины, точно так же как и тела красивых и вообще уважаемых женщин. Их передают бальзамировщикам только через три или четыре дня. Так поступают для того, чтобы бальзамировщики не совокуплялись с ними»[8].