— Грабители могил, — чуть слышно прошептал директор сквозь зубы.

О Карнарвоне рассказывали, что он, несмотря на внешний облик спортсмена, питал тягу к изящному, был необыкновенно впечатлителен и во время игры в гольф составлял в уме сонеты. Однажды он продал за бесценок свое собрание прерафаэлитов и гобелены из мастерской Уильяма Морриса[13] — и предпочел обить стены кабинета обычной серой тканью без всяких украшений.

Три года он посвятил занятиям в музеях Каира, Берлине и Париже. Когда вернулся, повесил в большой зале изображение многорукого солнца, которое нарисовал, как он уверял, один известный художник. После этого лорд продал половину своих угодий, уехал в Египет и здесь, по выражению директора, принялся «осквернять могилы». В Англию он высылал ящики с находками, выписывая на фрахте «без означенной ценности». Следуя своему вкусу, Карнарвон приобретал произведения, которые после вдохновляли утонченных художников, приводили в восторг любителей искусств и даже широкую публику покоряли своим очарованием.

— Я присоединяюсь к мнению лорда, — заметил Райт, желая прервать неловкое молчание. — Но для меня те мелочи, что так захватывают его, являются не целью, а только средством. Мне хотелось бы — если это вообще возможно — оживить те впечатления, которые отразились в достойных восхищения, хотя и не очень многочисленных литературных памятниках.

— И для этого необходимо тревожить покой мертвецов? — прошипел директор.

— Возможно, таким способом мы сумеем вернуть мертвых к жизни, — ответил Райт.

Лорд пожал Райту руку и вышел.

Встреча в музее сблизила Райта и лорда Карнарвона. Рекомендательное письмо Пикока было уже ни к чему: они разделяли одинаковые взгляды на раскопки. Лорд произвел на Мэри очень симпатичное впечатление, которое после первого посещения его дома укрепилось еще больше. Этот дом, напоминавший музей, пробудил любопытство Мэри. Все то, что лорд оставил в своем личном собрании, отличалось безукоризненным совершенством. Аккуратно расставлять подобные сокровища на полках или прятать в стеклянных шкафах Карнарвон считал проявлением дурного вкуса. Предметы были размещены так, что домашний музей производил впечатление жилого помещения, где этими предметами пользуются. Казалось, современник создавших их мастеров каким-то чудом пережил тысячелетия и только что вышел из дома, куда вот-вот вернется.

Особое обаяние придавал дому лорда распорядок, целиком заимствованный из английской жизни. Традиционные часы обеда, чая или ужина соблюдались так же свято, как в Лондоне. В одежде лорд не позволял себе никаких уступок жаркому южному климату. Но на раскопках он жил в палатке и из взыскательно одетого лондонского джентльмена превращался в охотника или золотоискателя: здесь он предпочитал более удобную одежду, позволявшую свободно карабкаться по скалам, ползать и копаться в земле.

Мэри решила, что сразу по возвращении в Берлин переделает свой дом на английский манер. Так можно будет скрыть отсутствие знатной родословной. Английская фамилия мужа и дом, устроенный по английскому образцу, почти равнялись аристократическому гербу, которого ей, увы, не хватало. У семьи Райта был когда-то герб, но позабылся с годами. Приятно было бы украсить дворянской эмблемой бумагу для писем и дверцу авто. Райт получил недвусмысленный приказ немедленно, как только они вернутся в Берлин, заняться восстановлением своего генеалогического древа. Для начала Мэри удовлетворилась платьями по английской моде, стала подражать походке и жестам англичанок и начала брать уроки английского языка.

Пока что о скором возвращении не приходилось и думать. С каждым разом ее доводы в разговорах с Райтом казались все более неубедительными. До сих пор они совершали частые, хотя и короткие прогулки, но теперь Райт заявил, что должен выехать на раскопки. Мэри с обидой поджала и надула губы, как ребенок, схватила мужа за галстук и плаксиво сказала:

— А я все время одна, ужасно одна… Ты не хотел бы остаться?

— Нет, дело не терпит, я должен ехать.

Мэри глубоко вздохнула.

Карнарвон вел раскопки в Долине царей. Лорд упорно шел к неведомой цели, о которой ничего не говорил Райту. Райт, со своей стороны, молчал о поставленной им перед собой задаче — найти гробницу Нефрет. Это стало смыслом его жизни, ради этого он сюда и приехал. Но он отдавал себе отчет, насколько трудной и смелой была задача — точно он вознамерился найти потерянную в море жемчужину.

В приступе откровенности, непонятном ему самому, он рассказал Карнарвону о сожженной Стакеном рукописи.

— Современные жрецы, совсем как в древности, ищут решений на небесах. В Берлине я познакомился с вашим профессором Стакеном. Более неприятного человека я едва ли встречал.

Райт, как и Карнарвон, отказался от отеля в Луксоре и жил теперь в предоставленной лордом палатке. Он осматривал усыпальницы Долины царей и наблюдал за раскопками Карнарвона. Тот нанял целое скопище безработных арабов — они копали землю и оттаскивали в сторону каменные глыбы.

Время от времени Карнарвон уезжал в Каир, но Райт даже не покидал участка, где велись раскопки, и все время что-то разыскивал. Он напоминал лозоискателей, которые бродят с магнетическими палочками в руках и ждут, пока в земле под ними не отзовется источник. Он волновался. В Египте Райт надеялся отдохнуть, однако и отдых заключался в работе. Незадолго до отъезда он начал новую книгу.

Однажды, когда Карнарвон отсутствовал, Райт блуждал неподалеку от места последних раскопок. Он вооружился палкой и отбрасывал в сторону обломки камней. И неустанно думал только об одном — о Нефрет, таинственной, такой близкой, но остающейся несбыточной мечтой.

Маленькая ящерица прошелестела и исчезла в какой-то щели. Райт наклонился, чтобы взглянуть, куда скрылось это юркое существо. Трещина на камне пересекала еле заметную под слоем пыли и грязи надпись. В иероглифах ему почудилось имя Нефрет. Он наклонился ближе и медленно прочитал:

«Вы, приходящие ко мне, вы блуждающие по земле, где живете веками и проходите сквозь вечность, вы — жрецы и служители Осириса, вы, знающие божественный язык, вы, входящие в тень моей смерти или проходящие мимо, прочитайте надпись на этом камне и безбоязненно произносите мое имя. Вы — смертные и вечно бессмертные; кем бы ни были, вспомните меня пред властелинами истины, ибо ждет вас милость божья. Вспомните и обо мне».

Райт стал очищать каменную плиту — сперва палкой, потом руками. Сломал ногти и до крови ободрал ладони.

«Госпожа, сладостная любовью[14], говорят мужчины. Повелительница любви, говорят женщины. Царская дочь, сладостная любовью, прекраснейшая из женщин. Отроковица, подобной которой никогда не видели. Волосы ее чернее мрака ночи. Уста ее слаще винограда и фиников. Ее зубы выровнены лучше, чем зерна. Они прямее и тверже зарубок кремневого ножа. Груди ее стоят торчком на ее теле…»

Теперь Райт видел Нефрет с опьяняющей ясностью. Смугло-розовое лицо, обрамленное черной ночью волос. Ее уста дрожат от шепота, ее глаза горят.

Голова Райта кружилась, ее словно стискивал свинцовый обруч. Он с трудом добрался до палатки, не сразу понял, что говорил ему вернувшийся Карнарвон. Откуда-то издалека долетели слова:

— Стакен заболел… Пришло письмо от вашей жены… Вы плохо себя чувствуете, Райт?

— Нет, я здоров. Мне просто нужно отдохнуть.

Райт провел беспокойную ночь. Усталый, как после долгого путешествия, он временами заставлял себя забыть о минувшем дне — но отдельные картины всплывали снова и снова. Он вновь возвращался памятью к тропинке, которая рисовалась четко, как линии на карте. Видел ящерку с любопытным взглядом, юркнувшую в трещину, полустертую надпись, которая выступала из темноты выразительными знаками, и наконец лицо Нефрет.