И Райт погрузился в человеческое море.

Разрыв с Мэри казался Райту простейшей развязкой — он не понимал, зачем должен был жениться, не находил причин связывать себя с чужим для него миром. Но что-то останавливало его, мешало сделать решительный шаг. Речь шла не о Мэри, а том, что брак был единственным выходом, позволявшим вырваться из заколдованного круга Стакена. Надо было разорвать тесные оковы схемы. Спрятавшись под крылышком Мэри, он оградит себя от Стакена неприступными стенами.

Невнятный внутренний голос нашептывал, что он нашел не ту, в ком нуждался. Но только Мэри, и никто другой, относилась к нему с неизменной нежностью. Ее страстная, легко вспыхивавшая и так же легко гаснувшая натура, без сомнения, отвечала ему взаимностью. Эта взаимность, складывавшаяся из пустых встреч, проявлялась больше в сближении двух тел, нежели душ. Упреком или мольбой звучали в душе уничтоженные Стакеном слова Нефрет, которые теперь больно жгли его:

Райт сообщил Стакену о своей женитьбе и попросил предоставить ему отпуск, точнее — официально командировать его в Египет.

Стакен внимательно взглянул на Райта. Профессор давно не смотрел Райту прямо в глаза: в последнее время его взгляд сделался каким-то косым, болезненно угнетающим. Взгляд старика, обычно бередивший сознание, парализовавший всякую волю — падал теперь искоса и дразнил, обессиливал Райта. В нем можно было прочитать: «Мне незачем утруждаться — ведь я настолько уверен в себе, что мне достаточно скользнуть по тебе взглядом. Ты принадлежишь мне и не вырвешься из моей хватки». Райта подгонял теперь не прямой взор, а этот косой, уклончивый взгляд, который он все время ощущал за спиной. Куда бы он ни повернулся, что бы ни делал, как ни бежал от современности в поисках убежища в прошлом — повсюду был невидимый, треклятый, вездесущий Стакен.

Стакен взглянул на него каменным взором, как орел, как коршун, как сокол:

— Вы женитесь? — и голос его донесся словно издалека. — А вы не боитесь, что это повлияет на вашу работу, помешает смотреть на вещи объективно?

Стакен продолжал говорить, будто и не надеялся услышать ответ, тоном проповедника:

— Вечное присутствие постороннего человека — имейте в виду, что ученый должен быть одинок! — не приносит никакой пользы для работы. Следовательно, без такого общества можно обойтись. Когда же этим человеком вдобавок выступает женщина, ее присутствие становится невыносимым, ибо женщина только и стремится чем-то заполнить свою пустую душу. Она будет не переставая болтать и захочет обратить на себя внимание толпы бездельников. Женщине все равно, чем привлекать внимание к своей персоне: нарядом по последней моде или славой мужа. Горе тому, кто становится лишь предметом чужого удовольствия! Знание человека, который делается игрушкой в чужих руках, суживается и обесценивается, как монета, переходящая из рук в руки, пока совсем не изотрется. Истинное знание доступно только немногочисленным наследникам великих сокровищ…

Райт вспомнил высказанное Мэри пожелание: она хотела устраивать в доме, кроме литературно-музыкальных вечеров, еще и научные. Она уже завязала знакомства с известными музыкантами и художниками. Райт не желал даже думать о вечерах: они нарушили бы упорядоченное течение жизни.

— И любая попытка, — продолжал Стакен, — сделать знание доступным для тех, кто недостоин его величия, есть предательство по отношению к посвященным. А предательство никогда не остается без отмщения.

Стакен наклонился вперед и стал еще больше походить на хищную египетскую птицу.

Угрозы никогда не пугали Райта, лишь пробуждали и усиливали в нем дух сопротивления.

— Я получил письмо от Пикока с предложением принять участие в раскопках лорда Карнарвона.

— Пикок вам писал?

Вместо ответа Райт достал из кармана письмо и положил перед Стакеном. Стакен прочитал и сказал сухо:

— Вас командируют в Египет.

Прозвучало это так, как будто профессор собирался сказать: «Если тебе так хочется, получишь свое. Сам убедишься, чем это пахнет. Пожалеешь, но будет поздно».

Райт взял письмо, дрожавшее в руке Стакена, поклонился и вернулся к своей работе.

Женитьба и путешествие в Египет сливались в его сознании в одно — бегство от Стакена. Билеты были заказаны, дорожные принадлежности, которым Райт всегда придавал большое значение — куплены. Дома блестели кожаные плоские чемоданы с железными уголками, пахнущие духами несессеры, серебряные и хрустальные предметы. Комната Райта на Штайнплац казалась ограбленной, полки опустели — книги были перевезены в Грюнвальд. Только письменный стол еще сохранял привычный вид. Несколько любимых фотографий также оставались на месте — замечательные творения неизвестных египетских мастеров смотрели каменными глазами в вечность.

Мэри была очень взволнована и утомлена подготовкой к путешествию и беспрерывной примеркой платьев. Даже разговаривала меньше обычного.

Когда Ландсберга спрашивали о свадьбе дочери, он отвечал несколько боязливо. Его трудно было застать дома, а в конторе он принимал каких-то таинственных посетителей. Полюбил ходить по кафе. Медленно, молча попивал ликеры и просиживал целые часы в унылой задумчивости. Возможно, он пытался избежать встреч с Мэри. Отворачивался от знакомых, словно те ему надоели; заметив это, люди насмешливо улыбались. Ландсберг был чем-то сильно опечален и его глаза неуверенно бегали.

В свадебном платье Мэри выглядела необычайно красивой. Обычная холодноватость сменилась большей свободой движений и немного трогательной, мягкой несмелостью. Временами Райту казалось, что он приблизился к разгадке тайны, терзавшей его несколько месяцев. Совсем как в детской игре, когда кто-то ищет спрятанную вещь и ему кричат: «холодно», «тепло», «горячо», Райт чувствовал, что всякий раз подходил ближе к то холодной, то снова горячей волне, вздымавшейся и опадавшей. Встречаясь взглядом с Мэри, он находил в ее глазах полное доверие, что-то, о чем тосковал, но всегда неясное. Ему хотелось разорвать пелену, за которой скрывался бесценный клад. Само имя «Мэри» будоражило его кровь. Произнося его, он невольно вкладывал в это имя смысл, который оно несло на мертвом языке: «Мэри-нери» — египетское «любить». Но стоило Райту ощутить себя на пороге разгадки, что-то нашептывало ему: «Холодно, холодно, холодно…».

Когда старенький седой священник с моложаво-розовым лицом начал знакомым проникновенным голосом повторять слова брачного обряда, Райту показалось, что он уже совершил первый шаг к счастью, пусть до цели было еще далеко. Он благодарно поцеловал Мэри.

Ландсберг нервно слонялся по комнатам, гости были праздничными и совершенно лишними. Таким же праздничным и лишним был и обед.

Наконец молодые сбежали от назойливых пожеланий разошедшихся гостей и очутились в авто. Райт внимательно вгляделся в лицо своей жены и подруги жизни.

— Хотел бы я, чтобы ты смогла увидеть Египет моими глазами, — сказал он, обнимая Мэри.

Она посмотрела на него снизу, и в ее лице появилось что-то умоляющее. Подставила глаза для поцелуя. Мэри тоже чувствовала, что отныне для нее начинается новая жизнь: все прежнее исчезает, новое ждет впереди, проступает в бесконечно далекой заманчивой дали. Но тот, кому она дарила свои ласки, тонул в забытье, как тень.

Ее отец все охотней часами просиживал в кафе, проводил все больше совещаний и все чаще выезжал. Казалось, к нему вернулась молодость. Ландсберга давно уже никто не видел таким оживленным — объемистый живот исчез, как не было, умные глаза блестели. В контору приезжали почтенные господа с туго набитыми бумажниками и наполняли комнаты дымом дорогих сигар. Вскоре в обществе пошли разговоры: «Вы слышали? Ландсберг…» Да, он собирался жениться и производил впечатление спортсмена, который приберегает силы для решительного броска и твердо намерен первым достичь финиша. Между тем, за это время он удвоил и даже утроил тот капитал, что уступил Мэри.