Рваное покрывало тумана медленно сползало в долину, цепляясь за склоны кургана. Степь просыпалась лениво, неохотно. Прибитая росой жухлая трава неслышно распрямлялась, стряхивала тяжелые капли.

В станице, пробуя крепость своих голосов, завели перекличку кочеты. А когда они чуть поутихли, где-то в стороне тоненько и призывно свистнул суслик.

Дед Егор, седой как лунь, жилистый и крутоплечий, тяжело ступал в глубокую борозду, почти упирался грудью в гладкие, отполированные ручки плуга. Из-под острого лемеха отваливал сочный пласт и бежал нескончаемой черной лентой.

Окрепший за лето Рыжуха честно тянул плуг, и Егор, скорее по привычке, чем для острастки, понукал коня:

— Шали у меня! Ишь!

Изредка попадался камень. Глухо звякнув об него, лемех выскакивал из борозды. Тогда Егор смачно матерился, останавливал коня и смахивал со лба крупные капли пота. Поправив лемех, снова дергал вожжи:

— Пшел, зануда!

Он сердито бубнил в густые усы и не замечал ни свежести раннего утра, ни солнца, уже выглянувшего из-за кургана и согревшего землю. Вообще-то ворчать вроде было и не на что. Нельзя сказать, чтобы станичный исполком нарезал Егору худую землю. У других вовсе не участки, а чертовы ребра. Но за какие такие доблести самый лучший кусок возле речки получил Гришка-мироед? Жинка рассказывала, когда Егор вернулся из города, как на сходе Гришка громче всех хвалил Советскую власть, чуть не зад лизал новому председателю исполкома. А какой он новый? При белых атаманил в станице и при красных опять пуп земли. И все эти горлопаны разом как-то вокруг него кубло свили. Да леший с ними! Егора они не обидели, правда, поди, не из жалости, а скорее из опаски, что сын приедет и наведет порядок. И где мотается, шалапут? Как подался в Сальск от белых, так словно в воду канул. А тут вот кряхти один, хозяйство подымай. И зятек достался тоже… Как на пахоту, так дела у него, гляди ж ты. А какие дела? Лясы разве точить по корешам-лоботрясам? Учредилку ему надо, казачью волю, енерал вшивый!

— Тпру, зануда!..

Егор распрямился, одной рукой выворотил на бок плуг. Довольный, оглянулся. За спиной его дымились взрезанные ломти земли, по которым деловито чиркали веселые степные птахи. Казак полез за табаком, но пощупал один карман, другой и сердито сплюнул: пропал день! Какая уж тут работа без курева…

Он повздыхал и уж совсем собрался было в станицу, как вдруг заметил верхового. Егор пробежал несколько шагов и замахал рукой:

— Эй! Погодь малость. Эй!

Всадник повернул коня. Статный парень в поношенной черкеске приветливо улыбнулся Егору и, склонившись в седле, чуть осипшим, словно надтреснутым голосом пробасил:

— Бог в помощь, отец! Подмогнуть, что ли?

— Я уж сам. Слышь-ка, табачку у тебя нема? Кисет дома оставил, ляд его дери…

— Что есть то есть. Закурим. — Всадник слез с коня, накинул повод на ручку плуга и сел на камень.

Егор примостился рядом и неторопливо свернул цыгарку.

— Служивый, что ли? — Егор кивнул на кубанку парня, где алела небольшая звездочка.

— Да вроде того…

— Как кличут-то?

— Яков.

— Доброе имя. Пришлый али казак?

— Из казаков.

— Ну и я оттудова. Егорием прозвал батяня, — удовлетворенно заметил Егор.

Помолчали.

— Под озимку готовишь поле? — спросил теперь уже Яков.

— Да так… — неопределенно махнул рукой Егор и неожиданно зло добавил: — Готовлю. Чужое пузо набивать!

— Что так серчаешь?

— Как же, мил человек, не серчать? — распалялся Егор. — Вот посеял я ржицу, урожай взял. Добрый был урожай. Ну, думаю, встану теперь на ноги. Ан нет! Нахлебнички-то уж тут как тут. Сколь там у тебя хлеба: то ли пуд, то ли сорок сороков — отдай и все. Под разверстку забрали. Тому же Гришке-мироеду должок надо отдать? Надо, не то в другой раз кукиш свернет. Отдал. А нынче вот на семена не наскребу. Скажи мне, коль ты казак, мудро это али нет, хлебороба так обижать?

— Время такое, дед…

— Знамо дело, — горестно вздохнул Егор, — да только интересу нет: как свой пуп ни надрывай, все одно уплывет хлебушко. Ровно как у нас говорят: хучь сову о пенек, хучь пеньком сову, а все одно получается — сове не летать.

— Погоди, Егор, все еще изменится. Нам сейчас первое дело голод побить надо по всей России. Голод-то контре на руку. Так и прет она отовсюду.

— Это верно, — уже спокойнее поддержал Егор. — В станице власть вроде новая, а мироеды старые. Все одно воду мутят… А может, и правильно мутят-то? Казаки — они спокон веку свободу любили, а тут, значит, никакого им снисхождения, ровно мужичье какое.

Егор хитровато поглядел на парня:

— Слыхал, как русский царь послов отправлял в горы? Это когда он с чеченами замирение хотел сделать…

Он взял комочек земли и, разминая его, стал рассказывать:

— Приехал, значит, к муллам ихним енерал Барятинский. Хватит, мол, с Россией вам воевать. Все одно, мол, Персия от вас отказалась, никого за вами нету. Персидский шах вас, мол, все одно русскому царю в пеш-шех подарил. Раскинули умом старики, а один сказывает: «Смотри, енерал, птичка на кусту. Так я ее тебе тоже дарю». Так ни с чем и уехал князь Барятинский: свободу-то, ее не подаришь, не купишь. А казаки — не чета чечне. Народ дюже свободный…

— Это о какой свободе говоришь? Свобода над иногородними измываться, куска хлеба их лишать? Что они, не люди, что ли?

— Да ить тоже люди, — согласился Егор и поднялся. — Солнце-то вона уже куда кинулось. Ну, прощевай, мил человек. А табачку отсыпь-отсыпь малость, коль не жаль…

Парень отдал Егору остатки махорки в потертой пачке.

— Держи. Все равно скоро в городе буду.

— Добрый ты казак. Ну, до свиданьица…

Егор врезал в борозду лемех, дернул вожжи и сердито крикнул:

— Пшел, зануда! Я те засну! Ишь!

Он удалялся, склонившись над плугом, и продолжал что-то бубнить себе в седые усы.

Беспрерывно бухала тяжелая дверь. От каждого ее удара жалобно звенели стекла мрачного парадного, напоминавшего гигантскую замочную скважину. Часовой, видно, привык и к постоянному хлопанью двери, и к дребезжанию стекол и к людскому гвалту.

Он торопливо проверял протянутые ему документы, оттеснял в сторону голосистых баб с узлами и корзинами, слушал путаные объяснения какого-то толстого пожилого священника, который непременно хотел попасть внутрь. Время от времени часовой хрипло покрикивал на осаждавших его женщин, пытался им что-то растолковать, потом снова нетерпеливо отмахивался.

А дверь бухала опять и опять, впуская все новых людей в холодное нутро здания.

По крутой каменной лестнице Гетманов поднялся на второй этаж. Мимо него то и дело пробегали встревоженные чекисты, гулко грохотали сапоги, бряцало оружие, слышались громкие окрики. В узких полутемных коридорах было тесно. Тех, кто замешкался, толкали, припоминая и мать родную и самого господа бога. Многочисленные ходатаи, просители и задержанные жались к стенам, с опаской прислушивались к голосам за дверями кабинетов.