– Черт! – выругался он: оглушение какое-то нашло, будто сзади его ударили по затылку, – оглушение, или какое там еще слово подходит? Ни дать ни взять – другой человек. – Будто бы это и не я!

Он не узнавал себя. Незряче уставился в окно, ловя ноздрями, ртом ветер. Предместья популярного южного городка были нарядными, безмятежными, словно игрушечные домики в доброй капиталистической сказке, кипарисы картинно тянулись гибкими телами в небо, к солнцу, птичий звон заглушал рельсовый грохот, торговки в ярких платьях предлагали отдыхающим домашнее вино и фрукты, наиболее бойкие продавали чачу – мутноватую одуряюще-крепкую самогонку кавказского происхождения, – жизнь эта кипела, но Пургин не видел ее. Он сунул руку в ящик, наугад достал бутылку вина – темную, без этикетки, ножом выковырнул пробку, понюхал – это был хороший южный портвейн, попахивающий сушеным хлебом, персиками, «изабеллой», солнцем, еще чем-то, налил себе стакан и залпом выпил.

Вкуса вина он не почувствовал. Из головы не выходила Рита – похоже, надломленная – у нее внутри действительно полетел какой-то важный сцеп, позволяющий человеку держаться прямо, радоваться, ощущать мир полно, в цветах, дышать без натуги, и Пургин, остро ощущая вину, неприкаянность, ненужность свою – он ведь никому не нужен в этом мире – подрагивающей рукой налил себе еще стакан портвейна и проговорил едва внятно:

– Эх, Рита, Рита!

Рита в эти минуты тоже думала о Пургине, ей было жаль себя и сиротское одиночество, хуже которого ничего не бывает, хуже бывает только физическая беда, – накатило на нее, она пришла на берег, куда приходила вместе с Пургиным, выбрала место посуше и села, обхватив колени руками. Это место почти всегда было безлюдным, не все отдыхающие проникали под низкие кроны деревьев, продирались сквозь кусты, чтобы очутиться на замкнутом куске берега.

Пляж располагался по другую сторону санаторских корпусов, все ходили туда, в этой части появлялись только Пургин да она, словно бы соединенные кем-то свыше. Она почувствовала, что у нее дрожит рот, следом услышала собственный всхлип.

Закусила губы и долго сидела неподвижно, думая о Пургине, о самой себе, о жизни, о том, что «все проходит»… Все проходит, но тогда что же остается?

Хоть Пургин и не оставил ей своего домашнего адреса – почему-то только служебный, «Комсомолки», словно домашнего адреса у него не было, сказал лишь, что они обязательно встретятся, а Рита не верила в эту встречу – Пургина она больше не увидит. Никогда. Грудь стискивал теплый обруч, горло саднило, хотелось плакать, но и плакать не было сил. Время замедлило свой ход, потом совсем остановилось, и образовалась пустота, которую нечем было заполнить, Рита чуть не ухнула в эту пустоту, протестующе закричала, повалилась на песок, и время ожило снова – у машины с неохотой повернулись заржавевшие шестерни, послышался далекий неясный звук, вначале пошел отсчет секунд, потом минут.

На вскрик Риты примчался дельфиненок, зафыркал радостно, хлопнул хвостом по воде, потом совершил пару прыжков, привлекая Ритино внимание, и, когда Рита не отозвалась – она продолжала лежать на песке, – дельфиненок скис.

Минут через двадцать она все-таки заметила его, приподнялась, улыбнулась слабо.

– Ах ты… ах ты… – проговорила она и помяла пальцами горло: что-то ей мешало. Рита упрямо покрутила головой, придвинулась к воде.

Дельфиненок готовно подплыл к берегу, замер в метре от кромки, смешно почмокал, потом через нежное дыхало выпустил струйку воды.

– Ах ты, – Рита глянула на себя в воду – в воде никакого горя не отразилось, лицо было чистым, незаплаканным, глаза нормальные, на губах – правильная улыбка, зубы чисто белели – значит не было никакой пустоты, никакого прощания, никакой беды, которую она чувствовала кожей, – ничего не было, жизнь продолжалась, светило солнце и на площади перед санаторием вкусно пахло шашлыком. – Ты не ко мне приплыл, ты к нему приплыл.

Дельфиненок шевельнулся, почмокал, фыркнул, по-собачьи приподнялся на воде, Рита только сейчас разглядела, какая у него добрая улыбчивая морда.

– А его нет, – сказала Рита, – все! И не будет, наверное, никогда. Он уехал!

Похоже, что дельфиненок понимал человеческую речь, – отлично разумел, что к чему, – он погрустнел, обвял в воде, лег темной гладкой корягой на дно в нескольких метрах от берега. Рита энергично покрутила головой, словно бы приходя в себя, в следующий момент подосадовала – а чего это она находится в похоронном настроении? – радоваться надо, а не печалиться: подумаешь, орденоносец, подумаешь, Герой Советского Союза, подумаешь, журналист, – что было, то было – и хватит об этом! На ее век Всевышний отвел много журналистов и плакать о каждом совершенно не стоит.

– Уехал Пургин, – сказала она в воду, темному четкому пятну, застывшему на дне, – сказал, что вернется, но он не вернется. Не вернется товарищ ни к тебе, ни ко мне.

Она думала, что дельфин не слышал ее – лежал в воде, как в глухой вате, ничего не ощущал, а он услышал Риту и в ответ вяло, совсем по-собачьи, шевельнул хвостом.

– Рыбой теперь тебя буду кормить я, – сказала Рита, – разведаю, где Пургин покупал рыбу, и буду покупать. Это, кажется, на берегу, за санаторием, от шашлыков налево…

Она еще что-то говорила, совершенно незначительное, пустое, словно бы это была и не она, потом, замолчав, удивилась своим речам: какой-то необязательный набор слов. Даже стыдно – ведь она комсомолка, идеологически подкованный человек, в международном положении разбирается, речи товарища Сталина знает – может даже шпарить наизусть, и положение внутреннее ей хорошо знакомо – движение колхозников и рабочих, выплавка стали в цифрах и уборка картошки в пудах – все это она хоть сейчас может выложить… Чего же она так раскисла?

– Ну все, – Рита поднялась на ноги, отряхнула складчатую светлую юбку, объявила: – Жизнь продолжается!

Она едва сделала пять или шесть шагов к каменным ступенькам, скрытым ивой, как дельфиненок стремительно поднялся со дна, хлопнул хвостом, зачмокал, зафыркал печально – он все понял, он не верил, что человек, которому он доверился, уехал, надеялся его увидеть, но тот, выходит, действительно уехал и дельфиненок, как эта девушка, остался один. Был у него друг и не стало друга.

Послышался сиплый слезный звук, Рита оглянулась: неужели дельфины могут плакать? Неразумные же существа! Хоть и говорят о них, что это – морские люди, люди с плавниками, добряки и разбойники, случайно обретающиеся в воде, а не на земле, рассказывают разные разности, и Рита сама их рассказывала и всякий раз подчеркивала, что дельфины разумны, но внутри самой себя сомневается – так ли уж они разумны? Если были бы разумны, то местные ухари-рыбаки не резали бы их на шашлычные кубики и не кормили бы курортный люд аппетитным блюдом под названием «шашлык рыбный». Из человечины шашлыков, например, не делают. Тьфу, да что за дурацкие мысли рождаются в голове?

В конце концов, и она переможет, переживет отъезд Пургина, и по-щенячьи привязавшийся дельфиненок тоже одолеет свою странную рыбью тоску.

Она нырнула под низкие сырые ветки и в тот же миг услышала глубокий хриплый вздох, шум и тупой звук, какой рождает туго набитый мешок, когда его кидают на берег. Острая обжигающая ледышка возникла у нее в груди, и Рита повернула обратно. На песке, чуть ли не вымахнув на середину берега, лежал дельфиненок.

Рита бросилась к нему:

– Ты что наделал? Что ты наделал? – забормотала она бессвязно, не думая о том, что бормочет, – ее поразило даже не то, что дельфиненок выбросился на песок, не сам факт оглушающей тоски, которая неведома даже человеку, а то, что из глубоких порезов на теле дельфиненка била красная, совсем как у человека красная и теплая кровь. – Ты что наделал? – Рита попыталась приподнять дельфиненка, но он был тяжел для нее, из дыхала прямо в лицо ей выбрызнула струйка крови, Рита ухватила дельфина за хвост, напряглась так, что в ушах у нее лопнула гитарная струна, родился назойливый больной звон, и сдвинула дельфиненка с места.