Дворянство было именно тем сословием, которое в высшей степени обладало необходимыми качествами служения государству, приобретенными за долгие годы многими поколениями тех, кто культивировал беззаветную преданность и верность государю, а также умением руководить низшими слоями общества — прежде всего крестьянами, живущими на дворянской земле. Генетическое объяснение превосходства дворянства, с цитированием в свою поддержку Дарвина, предложенное одним из сословников^{151},[39] было редким способом защиты своей точки зрения; большинство просто подчеркивало общность этнического происхождения дворян и простых людей как еще одно доказательство гармоничности межсословных отношений и как явный момент превосходства над Западом, где происхождение дворянства от иноземных завоевателей создало барьер недоверия между ним и населением в целом^{152}. В России дворянство было в равной степени необходимо для стоящего над ним государства и для подчиненных ему крестьянских масс. Государство ценило дворян как наиболее бескорыстных и надежных служителей, с которыми в этом отношении не может сравниться никакая жадная до почестей и карьеры профессиональная бюрократия^{153}. Крестьяне доверяли дворянам и уважали их как естественных защитников от последствий неурожаев и других стихийных бедствий, от собственных грехов пьянства, лености и сварливости, а также от таких врагов рода человеческого, как ростовщики, трактирщики и алчные соседи (кулаки). Такое отношение крестьянства к дворянам, развивали свою мысль сословники, естественным образом распространялось на членов первого сословия, пользующихся властью на государственной службе^{154}. Другим источником заслуг и претензий дворянства на общественное признание была его роль носителя высокой культуры и нравственности, которые облагораживающе действовали на грубые нравы русской деревни^{155}. Таким образом, и государство и народ ценили дворянство: первое — за его верную службу и поддержку, вторые — за защиту и отеческое руководство.

По крайней мере, так все обстояло до Великих реформ, когда либерально настроенные бюрократы, журналисты и интеллигенты подорвали основы здорового общественного устройства, движимые ложным убеждением, что Россия должна во всем подражать Западу^{156}. После отмены практически всех правовых привилегий и сословных различий при Александре II, Россия начала скользить по наклонной плоскости, ведущей, как продемонстрировала недавняя история Запада, к политическим и общественным беспорядкам и к нравственному разложению. За почти успешной первой атакой на правовое неравенство с логической неизбежностью должны последовать нападения на неравенство в распределении политической власти и богатства. Вытеснение из государственной администрации дворян-землевладельцев профессиональными бюрократами — это только первый шаг по дороге, ведущей через конституционализм и демократию к политической анархии. А крестьяне, оказавшиеся под властью бюрократов, чужаков, которых они не могут уважать, погрузятся в пучину пьянства, безделья и преступности, потеряют уважение к старшим и вышестоящим начальникам, тогда как в обществе вместо чести, верности и самоотречения воцарятся жалкое себялюбие и низкий материализм^{157}.

Путь к исцелению недугов России был недвусмысленно указан диагнозом: государству следовало, пока не поздно, возместить ущерб, причиненный его собственными действиями. Реформы (не осуждалось только освобождение крестьян) или, по крайней мере, их пагубное влияние на общественное устройство следовало отменить, а проявленное правительством вопиющее пренебрежение к дворянству сменить на заботу, причем не ради только дворянства, но государства и общества в целом. Не все еще было потеряно, поскольку сословия сохранились, а общественный организм не утратил способности к сопротивлению и отвергал реформы как чуждый, по ошибке привнесенный элемент^{158}. Спасение монархии и крестьянских масс зависело от возвращения первому сословию его прежних позиций. Но выполнить свою двойную жизненную функцию служения государству и руководства сельским крестьянским миром дворянин сможет, только обладая достаточным количеством земли, которая обеспечит его семье материальную независимость. Малоземельный или безземельный дворянин неминуемо превратится в члена бюрократической касты, в разночинца, в члена «торгово-промышленного класса», в городского интеллигента. «Дворянин без земли теперь — пустое слово», «явление ненормальное», он враждебен привилегиям и настоящему, т. е. поместному, дворянству^{159}.[40] Пазухин и некоторые другие тогдашние деятели были убеждены, что приостановить бегство дворян с земли можно путем восстановления межсословных различий и доминирующего положения дворянства в сельской жизни; однако подавляющее большинство сословников утверждало, что для усиления дворянского землевладения необходимы более непосредственные формы помощи со стороны государства.

Защитники привилегий отдавали себе отчет, что находятся на передовой линии смертельной схватки между двумя несовместимыми формами организации общества, каждая со своей системой ценностей. Россия, подобно другим традиционным обществам, была страной аграрной, патриархальной и статичной, т. е. была организована таким образом, чтобы обеспечивать наибольшую преемственность и сводить к минимуму любые изменения. В этом обществе производство продуктов питания и других жизненно важных вещей рассматривалось одновременно «как несомненно низкое занятие, которым могут заниматься если не исключительно холопы, то в любом случае люди низкого общественного положения» и при этом связанное с другими занятиями «в цепи отношений неэкономического или только частично экономического значения»^{160}. При крепостном праве поместье одновременно служило не только удовлетворению основных материальных потребностей крестьянства и помещичьей семьи, но и обеспечивало крестьянам покровительство и руководство со стороны владельца поместья. Господин и его работники образовывали своего рода семейную общину.

Не будучи полностью самодостаточными, сельские общины, в которых жило подавляющее большинство любого традиционного общества, всегда до известной степени зависели от купцов, торгующих тем, что производили другие. Оттого ли, что существовало примитивное восприятие продуктов труда как органичной части того, кто их произвел (и, следовательно, торговля тем, что произведено другими, ощущалась как морально предосудительное дело в традиционных обществах), и наверняка потому, что деятельность купцов воплощала ценности, чуждые сельской общине, — традиционные общества обычно относились к купцам как к посторонним, для которых не было «естественного и пристойного места в обществе» и которые самим своим существованием угрожали ценностям общества и его стабильности. Вот что написал об этом специалист по проблемам экономического развития: «В деревнях почти всех традиционных обществ очень высоко ставятся сплоченность и обязанность помогать друг другу. Это чувство взаимоподдержки распространяется и на вышестоящих; существует чувство взаимозависимости и взаимных обязательств между простыми людьми и вышестоящими группами элит… Купцы-финансисты не принимают в расчет этих взаимных обязательств. Они являются одинокими волками, или, если угодно, первыми представителями homo oeconomicus, которым выгодно совсем не то же самое, что другим членам общества, и которых все остальные в обществе рассматривают как людей аморальных и антиобщественных»^{161}.