Режим и все порядки училища имели исходной точкой взгляд на юнкеров как на взрослых людей и предоставляли, сравнительно с корпусом, огромную свободу действий. Контроля как в занятиях, так и во времяпрепровождении юнкеров не было никакого; доверие начальства полное, принуждений никаких. Каждому юнкеру выдали на руки «Инструкцию училища», являющуюся в своем роде сводом внутренних законов жизни юнкера и его отношений к начальству, его прав и обязанностей. Отношения юнкеров между собой были очень просты и вполне разумны. Юнкера всех курсов были равны, и никто никому не являлся <ни> начальником, ни подчиненным. «Традиций» училищных никаких не существовало (почти во всех остальных училищах, в силу существующих «традиций», отношения между юнкерами разных курсов весьма натянутые). Здесь офицеры уже не являются воспитателями, живущими целые дни вместе, а всего лишь командирами в строю. В свободное же время (т. е. большую часть суток) во всем училище находится всего один дежурный офицер, находящийся далеко от юнкерских помещений и выходящий туда лишь в определенные, всегда одни и те же, часы. При училище прекрасная, очень большая библиотека.

Прямым начальством каждого юнкера является взводный офицер и командир батареи. Мой взводный офицер, капитан А. В. Никитин (ныне командир батареи 23-й Арт<иллерийской> бригады), весьма симпатичный человек, ярый артиллерист, изобретатель пристрелочного прибора, был прекрасным, знающим руководителем юнкеров, человек очень добрый и всегда защищал своих юнкеров у высшего начальства. В дни его дежурства юнкера чувствовали себя значительно свободнее. Это был весьма веселый собеседник, любил рассказывать всевозможные приключения из своей жизни и подчас здорово привирал.

Командир батареи полковник В. Н. Вахарловский, маленький, худой, с громадным носом, флегматичный, спокойный вечно и всегда, производил неприятное впечатление. Несмотря на многие недостатки и весьма несимпатичные стороны, это все же был хороший человек. Он читал у нас на младшем курсе артиллерию и во время репетиций имел привычку пить чай. По знанию своего и главного для нас предмета был очень требователен и 12-ти никому не ставил.

Остальные офицеры и профессора, с которыми постоянно приходилось сталкиваться, в общем были все на один покрой. Вообще здесь мне пришлось впервые столкнуться с новым типом военных. За жизнь в корпусе я привык видеть во всяком военном маршировщика, формалиста и оралу, здесь же преобладающим является тип ученого военного, академика, специалиста. В артиллерии как в специальном роде оружия вообще от офицеров требуется значительно больше как общеобразовательной, так и специальной подготовки. И естественно, что в таком заведении, как артиллерийское училище, весь персонал офицеров и профессоров является академиками и ультраматематиками. Все предметы нашего курса насквозь пропитаны математикой и сложнейшими чертежами. Прежде я никак не думал, что артиллерия — наука, вмещающая тысячи страниц и массы формул и вычислений. Профессора наши и репетиторы сумели заинтересовать юнкеров своими предметами, и первое время на занятия у меня уходили целые дни.

Что касается жизни юнкера вне училища, то она полна глупостей и многих юмористических похождений. Если взять среднего юнкера и откинуть его учебные занятия и училищную жизнь, то главными из остальных его забот будут: 1) лаки (то есть лакиров<анные> сапоги), 2) шпоры и 3) шаровары и рейтузы. Хотя каждому юнкеру все сие иметь и не было крайней необходимостью и не было вменяемо в обязанность, но поступив в училище, юнкер не успокаивался, пока не обзаводился этими вещами. Большинство даже не ходило в отпуск, пока не были готовы заказанные лаки. Но так как большинство юнкеров всех училищ, кроме Николаевского кавалерийского, являются дети небогатых и даже бедных офицеров, то сплошь и рядом не бывает лишних 24-х рублей на пару лакированных сапог. А если принять во внимание, что такие сапоги носятся в среднем не более года, то у большинства нет средств на это; но тут почти все петербургские сапожники, портные и масса всевозможных магазинов отпускают юнкерам в долг товар, в счет денег, получаемых из училища при окончании, выражаясь юнкерским жаргоном, «в счет будущих благ». За последние 5–6 лет это дело получило большое развитие, и каждое училище обзавелось кроме того и такими еще «местечками», где давали «в счет будущих благ» не только товаром, но и чистыми деньгами. Некоторые портные, ввиду выгоды поставки офицерского обмундирования, для привлечения большого числа юнкеров к своей фирме стали давать особые «премии» за обязательство при выпуске у них заказывать. Естественно, что при такой массе соблазнов трудно удержаться, и многие жили далеко не по средствам и забирали направо и налево много свыше количества самих «будущих благ». Конечно, впоследствии выходило немало неприятностей и поздних раскаяний. Я тоже попал впоследствии на эту удочку и долго не мог расплатиться за юнкерскую жизнь.

Первый год в училище переписка с Л. М. была очень частая. В начале же зимы она участвовала на нескольких спектаклях на водочных складах, которые устраивала одна гнусная личность, г-н Аннин. Я сопровождал ее на репетиции и спектакли, которые приходились в отпускные дни. Там Л. М. успела вскружить не одну голову. Туземные любители драматического искусства меня ненавидели и ревновали ее ко мне, по этому поводу вышло немало забавных эпизодов. В их спектаклях я никакого участия не принимал и играл роль лишь постоянного компаньона и сберегателя Л. М.

Обыкновенные отпускные дни, когда не приходилось ехать в Царское Село суфлировать или исполнять обязанности флигель-адъютанта Л. М., я проводил или в шатаниях по портным и сапожникам с заказами всяких нужных и ненужных вещей в счет будущих, или за кружкой пива в пивной на Садовой, или на вечеринках в «треугольном салоне» у А. М. Медникова. Этот Медников, тогда еще реалист 7-го класса, был, да и теперь остался, хорошим моим приятелем. Это купеческое семейство старого закала с образами в углах, где «батька — голова семьи и против него не попрешь». А. М. Медников, сам по себе очень развитой, начитанный, с розовыми идеалами, желающий работать молодой человек, сильно напоминал мне по полной противуположности остальных членов семьи пьесу Найденова «Дети Ванюшина». Только «верх» здесь заменен треугольной комнатой, как бы отдельной от остальной квартиры. Здесь было свое общество, свои интересы и времяпрепровождение. Здесь по вечерам в субботу собирались товарищи Медникова по училищу, сестра его (тоже в духе «Детей Ванюшина»), ее подруга барышня Женя Т. Приходил и я. Обыкновенно, тут или разговаривали, делясь на кружки, или кто-нибудь декламировал или читал, или пели хором цыганские романсы под гитару, на которой я аккомпанировал. Время от времени, впрочем, бывали и крупные попойки.

Симпатия самого Медникова, Женя Т, высокая стройная брюнетка, постоянно веселая, тоже и декламировала, и пела романсы. До сих пор не могу отдать себе отчета, как это произошло, но у меня с ней завязался роман. Это началось с того, что, когда однажды расходились с вечеринки Медникова (провожал ее домой всегда он сам), мы вышли втроем из ворот. Я дошел с ними до угла, и когда с ней прощался, то почувствовал, что она кладет мне в руку записку. Я завернул за угол, подошел к фонарю и прочел: «Приезжайте завтра в зал Павловой в 10 часов вечера». Переходя через мост, я бросил записку и твердо решил не ехать. Но на другой день, не знаю почему, передумал и в 10 часов явился на бал. Конечно, весь вечер я с ней протанцевал, ужинали, и я поехал провожать ее домой. Под влиянием ли выпитого за ужином, или по другой причине, но в один вечер дело дошло до поцелуев и разговоров на «ты». С этого дня началась переписка, свидания и т. д. Все это я делал как-то по инерции. Хотя она мне и нравилась, но с моей стороны не было увлечения, и главными рычагами являлись любопытность положения «третьего» и желание убить время. В доказательство правильности этого взгляда служит то, что через несколько месяцев, когда это наскучило, я сам сразу все порвал, и воспоминанием осталась только куча писем и сувениров. Все же в период этого романа было много интересных дел, о которых придется еще упомянуть.