Про исконно русского космополита

Борис Акунин. Нефритовые четки. М: Захаров, 2007

По сравнению с «Empire V» чтение «Нефритовых четок» оказалось более плавным и легким, хотя бы потому, что это не новый роман Акунина, а собрание рассказов и повестей про Фандорина – можно было прерываться без ущерба для чтения.

К тому ж никаких усилий для вхождения в текст книга не требовала. Приемы построения повествований здесь прежние, уже освоенные нами – встраивание уже созданного автором и хорошо «обжитого» нами образа в стилистики популярных классиков детективного жанра. В новой книге их целая коллекция – от Конан Дойля до Агаты Кристи, Патриции Хайсмит и Умберто Эко. Действие происходит в России, Англии, Франции, США, Японии.

Тексты, скажу сразу, разные – от профессионально выполненной (и только) отработки приключений Фандорина в антураже классического американского вестерна до изящной новеллы «Нефритовые четки» с воспроизведением атмосферы старомосковской жизни и изначального образа Фандорина. Однако и в трудолюбиво отработанном «литературном уроке» у Акунина не чувствуется запаха писательского пота – похоже, игра в Фандорина не слишком его томит, драйв остался. Акунину удается создавать примерно равное повествовательное напряжение в каждой составившей книгу вещи.

Хотя смена «детективного дискурса» при переходе от повести к повести более чем ощутимая, но это как раз и входит в условия игры. Ситуация из «Table talk 1882 года» ставит Фандорина в положение Огюста Дюпена из рассказов Эдгара По – преступление, необыкновенно запутанное и как бы совершенно необъяснимое, нужно раскрыть, находясь в отдалении от места преступления и практически не общаясь с теми, кто мог бы хоть что-то прояснить. Единственный инструмент детектива в этой ситуации – острота ума. Фандорин справляется с задачей, не выходя из-за чайного стола на светском рауте.

Акунин здесь ориентируется на жанр собственно детектива, условием которого является, например, то, что читатель, прочитав две трети повествования, должен получить всю необходимую для расследования информацию (круг подозреваемых, возможные мотивы преступлений, спектр возможных поступков каждого героя и т. д.), а далее начинается то, в чем, собственно, и состоит искусство детективного повествования – соревнование автора с читателем. Автор, если он действительно детективщик, обязан довести читателя до финальных абзацев в неведении. Увы, сегодняшняя «детективная литература» сориентирована на кинобоевик, где у героя-сыщика вместо головы работают исключительно кулаки и ноги на педалях автомобиля. Акунин же возвращает нас к классическому жанру детектива. И понятно, почему в «Table talk» он обращается к стилистике Эдгара По как родоначальника этого жанра в мировой литературе.

Ну а в повести «Из жизни щепок» действие замедлено, автор предлагает внимательно вглядеться в персонажей, в психологию, соотнести массу социопсихологических примет времени. И при том, что мотивы преступления, казалось бы, ясны с первых страниц и круг подозреваемых тоже выстроен достаточно четко, финал ошарашивает. То есть подключать к размышлению нужно было не только детективную логику или представления о поведении людей в «большом бизнесе», но и социально-психологический и просто психологический анализ. Здесь уже отрабатывается детективный дискурс Жоржа Сименона.

Ну а вообще, загадочная как бы ситуация. Как получилось (а ведь получилось!), что затевавшийся когда-то как литературная игра для посвященных и одновременное развлекательное детективное чтиво «для простодушных», откровенно сконструированный образ Фандорина постепенно обрел плоть реального литературного героя. В новой книге писателю достаточно назвать его имя и ввести его в очередной детективный сюжет, как Фандорин оживает и начинает действовать.

Более того, в повести, завершающей книгу («Узница башни»), очередное преступление Фандорин расследует на пару с Шерлоком Холмсом (а противостоит им другая литературная знаменитость: злодей Арсен Люпен), и текст этот отнюдь не вызывает никаких ассоциаций с радиопередачей «В стране литературных героев», Фандорин там вполне на месте, образ его воспринимается равновеликим образам и Холмса, и доктора Ватсона, и Люпена.

Изначальная игра «в стильный детектив» с героем, носящим литературное (карамзинское) имя, закончилась отнюдь не игрой (так же, как игровой псевдоним «Б. Акунин» (Бакунин), как будто бы исключавший перевод «Б.» в «Бориса», стал «Борисом Акуниным»).

У русской массовой литературы появился свой национальный образ сыщика, к тому ж задним числом вписанный в историю русской литературы: автор как следует поработал в фандоринских романах со стилистиками русских классических романов.

В «американской повести» «Долина Мечты» перед нами вдруг возникает еще и образ русской коммуны, какой мыслил ее Чернышевский в «Что делать?» – Акунин пробует эту социальную идиллию грубой реальностью; «Скарапея Баскаковых», отсылая читателя к сюжету Конан Дойля, неожиданно воспроизводит атмосферу чеховского «Вишневого сада», а повествование в повести «Перед концом света» не может не вызывать ассоциаций с прозой Лескова и Мельникова-Печер-ского.

И это все уже не литературный декор, не театральный «задник» – у Эраста Фандорина есть не раз продекларированная жизненная позиция, и потому этот образ этот воспринимается не просто подсвеченным отблесками старых русских литературных традиций, но – активно взаимодействующим с классическими мотивами русской литературы (и жизни). Тут мне скажут, что сам перепад художественного уровня это делает невозможным. Не знаю, по крайней мере, уровень прозы «Что делать?» вполне соотносим с акунинским изображением русской коммуны в Америке.

Похоже, дело здесь не только в особенностях литературного дара Акунина, но и в самой природе образа детектива, изначально (у того же Эдгара По как родоначальника жанра) возникшего как элемент некой интеллектуальной игры. И, следовательно, условность этого образа – условие его существования.

Не являясь слишком уж усердным читателем Акунина (но при случае с удовольствием включаясь в игру с русской историей и литературой), испытываю некоторое радостное возбуждения от мысли, как быстро это произошло: от появления первого романа, подписанного «Б. Акунин» («Азазель» 1998), не прошло еще и десяти лет, а поди ж ты.

Феномен Рышарда Капущинского

Рышард Капущинский. Император. Шахиншах/ Перевод с польского С. И. Ларина. М.: Европейские издания, 2007

Выход под одной обложкой двух книг, уже ставших новейшей классикой, – «Императора» и «Шахиншаха» (впервые на русском языке) – дает нам повод поговорить о своеобразии таланта их автора, о самом феномене Капущинского. С одной стороны, перед нами один из самых знаменитых польских писателей конца прошлого века, книги которого переведены на неимоверное количество языков, имя которого не раз входило в неофициальный «нобелевский шорт-лист». А с другой – спор о том, чем же, собственно, занимался Капущинский в литературе, не прекращается до сих пор. То есть уже очевидно, что Капущинский входит в число тех, кто определял формы и содержание современной… А вот тут происходит заминка. Современной журналистики? Литературы? Философии (как минимум политической философии и философии истории)? Конечно, можно сказать: и журналистики, и литературы, и философии истории. Но ведь есть же точка, в которой все эти свойства таланта Капущинского сходились, и она не может не иметь названия или хотя бы развернутого определения.

В некрологах, появившихся после его смерти в прошлом году, Капущинский чаще всего именуется журналистом. Он и был им. Писал «актуальные репортажи» из «горячих точек планеты». А затем на том же материале писал свои книги. По форме – документальная проза, книги журналиста-международника о событиях в Анголе, в Эфиопии, в Иране, Либерии, Венесуэле и т. д. Век подобных книг, как правило, короток – актуальность их напрямую зависит от актуальности задействованного материала. И как только описанные в них события перестают быть «злобой дня», для книги наступает томительная пауза – ожидание обретения (или не-обретения) второй жизни в качестве исторического свидетельства, в каковом она и имеет шанс продолжить свою жизнь для потомков. С книгами Капущинского подобного не происходит, они заставляют читать себя без оглядок на злободневность их материала. Хотя, казалось бы, чем может взволновать нас на фоне нынешних процессов на Ближнем Востоке история правления и падения в 1974 году последнего императора Эфиопии Хайле Селассие, описанная в «Императоре»? Да и нынешнее драматическое напряжение иранского сюжета делает свержение шаха в 1978 году, описанное в «Шахиншахе», позавчерашней новостью. И тем не менее невозможно оторваться (сужу, естественно, по себе) от изложения Капущинским этих как бы давно остывших новостей. Дело здесь не в актуальности описываемых событий, дело в актуальности мысли – в попытках автора найти и сформулировать некие универсалии, размыкающие временную и географическую (национальную) замкнутость описываемого.