Этой писательнице, так рано и драматически ушедшей из жизни, обладавшей в основном лишь интуитивными знаниями о человеке и его судьбе, было несвойственно традиционное для ее времени изображение ангелоподобной добродетели, чужд какой-либо нравственный ригоризм. Добро и зло у нее не противопоставляются, они существуют в сложнейшей психологической взаимосвязи, не знакомой ни раннему Диккенсу, ни Теккерею до «Генри Эсмонда», «Пенденниса» и «Виргинцев».

Эмили Бронте трудно соотнести с какой-либо литературной школой, направлением. Как это ни парадоксально, они оказались тесны для нее, автора одного романа. Она, писавшая в 40-е годы, уже мастерски владела приемами, которые были открыты английскими писателями-психологами лишь во второй половине и конце века. Собственно, от нее в значительной степени тянется традиция к Харди и Конраду. Но в то же самое время она была близка и романтикам — во всяком случае, в своем стремлении, точнее — упрямом стремлении, перенести конфликт из этической сферы, «поля действия» викторианского романа, в область философско-эстетическую. Как и романтики, она жаждала гармонии бытия, пусть даже и трагической. В этом отношении развязка романа со смертью главной героини — не разрешение сюжетных линий, а восстановление попранной гармонии: возлюбленные, не сумевшие соединить свои судьбы при жизни, обретают друг друга в «вечности». Любовь в ее романе предстает сокрушительной, чуть ли не демонической, не подвластной никаким разумным установлениям силой. Жизнь и смерть не противопоставлены друг другу, а существуют в сознании писательницы в удивительном, каком-то естественном единстве, что, в свою очередь, придает ее прозе особую философскую глубину; здесь она выступает преемницей Блейка. Для Эмили Бронте вопросы общественной жизни вторичны. Личность, характер она рассматривает не в отношении к обществу, к другим людям, но в соотнесении с временем, космосом.

О любви, теме, оказавшейся во многом недоступной викторианским романистам, она писала без фальши, искусственности, риторики, с глубоким психологизмом.

Не меньший психологизм она проявила в трактовке темы наследственности, которая до нее была затронута в английском романе лишь Джейн Остен («Доводы рассудка»). Дети в «Грозовом перевале» — психологическое «продолжение» своих родителей, а не рупоры идей, как это бывало не раз у Диккенса (Оливер, Поль Домби).

Далекая от художественных веяний эпохи, чуждая эстетическим диспутам, которые вела ее сестра, Эмили Бронте интуитивно верно решала вопросы повествовательного искусства. Обладавшая поистине неисчерпаемым воображением, она тем не менее способна была обуздать себя. Ее роман выстроен до мелочей, в нем при всем переплетении судеб, кипении страстей нет ничего лишнего, художественно неоправданного. Все досконально продумано, взвешено. События в «Грозовом перевале» показаны через восприятие персонажей, которые не являются непосредственными участниками драмы. Среди них — Нелли Динз, служанка Линтонов, мистер Локвуд. Такой повествовательный прием придавал свежесть, непосредственность восприятия разворачивающейся драме и в то же время позволял сохранить «объективность». Автор смело прерывает повествование: голос одного рассказчика перебивает голос другого: восприятие повествующего объективно. Удивительно, какая уверенная рука была у этого автора единственного романа.

Общие закономерности развития искусства в Англии в первую половину XIX в. имеют много общего с развитием критического реализма в других странах Европы, но сохраняют при этом и свою национальную специфику, выражающуюся в первую очередь в своеобразном сочетании реализма с романтизмом, в особом, подчеркнутом интересе к нравственно-эстетической проблематике, интересе, укоренившемся в английской словесности с эпохи Просвещения и не ослабевшем в XIX столетии.

ДИККЕНС

Честертон, автор одной из самых глубоких книг о Диккенсе, писал: «Диккенс был так популярен, что мы, современные писатели, даже не можем себе представить, сколь велика была его слава. Теперь не существует такой славы».

Конечно, не всегда Чарльз Диккенс (1812—1870) пользовался такой славой. После смерти писателя, на протяжении более чем полувека, к его книгам относились скептически-пренебрежительно, а его самого зачислили в разряд развлекательных авторов. Одним из таких критиков-ниспровергателей был Оскар Уайльд: только тот, с иронией писал он о «Лавке древностей», у кого сердце из камня, прочтет сцену смерти Нелл без смеха. Общим местом литературоведческих работ все чаще становилось положение, что Диккенс проигрывает при сопоставлении с Теккереем, Троллопом, Бальзаком, Флобером, Тургеневым. Однако даже в те годы Генри Джеймс, особенно ценивший высокое профессиональное мастерство и сам изысканный стилист, восторженно отзывался о Диккенсе. Ему вторили Гиссинг, Честертон, Шоу. Время показало их правоту: Диккенс действительно один из великих и самых популярных писателей в мировой литературе.

По безудержной, неуемной силе воображения его можно сопоставить с Шекспиром. Именно воображение, фантазия населили его мир бессчетным количеством персонажей. Это многоликий и многокрасочный писатель: добродушный юморист и карикатурист в начале творческого пути; полный трагизма, скепсиса, иронии — в конце.

Ч. Диккенс

кисти Д. Маклиза. 1839 г.

Лондон. Национальная портретная галерея

Это романтик-мечтатель, жаждавший Правды, создавший в своих романах гигантские гротески не только сил зла, но и добра. Но он же трезвый, суровый реалист, писатель-демократ, отразивший глубокие социальные, политические и экономические сдвиги, которые переживала Англия в период 1830—1870 гг., поставивший в своих романах важнейшие вопросы времени, постоянно и настоятельно требовавший улучшения жизни простого народа.

Диккенс — крупнейший писатель-урбанист и тонкий психолог. На страницах его шестнадцати романов, многочисленных рассказов, очерков, заметок, эссе возник монументальный образ Лондона. Это и писатель, обладавший, как писал Достоевский, «инстинктом общечеловечности». Его влияние испытали такие разные художники, как Джозеф Конрад, Генри Джеймс, Франц Кафка, Уильям Фолкнер, Томас Стернз Элиот, Марсель Пруст. Этот список без труда можно было бы продолжить. Достоевский постоянно подчеркивал идейную, эмоциональную, художественную связь с Диккенсом. Поразительные в своем психологизме образы Ставрогина и Настасьи Филипповны «берут начало» в творениях Диккенса: они зародились в раздумьях писателя над характерами Стирфорта и Эдит Домби. Многим обязаны Диккенсу и другие русские классики — например, Лесков и Тургенев.

Слава пришла к Диккенсу очень рано — в 21 год — и не покидала его до последнего часа. В 1833 г. никому не известный репортер опубликовал в журнале «Мансли мэгэзин» свой первый рассказ «Обед в аллее тополей», который положил начало «Очеркам Боза», вышедшим отдельным изданием в 1836 г.

Эта книга важна уже тем, что в ней наметились контуры художественного мира Диккенса: повышенный интерес к быту, нравам, людям, внимание к подробностям, выписанным с документальной, репортерской точностью, умение сразу же, по-журналистски, приковать внимание к событиям, насмешить историей, смахивающей на анекдот, поразить великодушием юмора по отношению к любимым героям — простым, «не мудрствующим лукаво» людям.

Преступление было одной из излюбленных тем газетчиков. Но в ее трактовке у Диккенса зазвучала несвойственная сенсационной прозе тех лет интонация — нравственные раздумья о добре и зле. Здесь впервые у Диккенса, хотя еще довольно неуверенно, была сформулирована мысль о «разумности не ума, а сердца», которая в дальнейшем разовьется в целую «рождественскую философию» Диккенса.